Анна Данилова - Дождь тигровых орхидей
На улице завыла сирена, Гера бросилась к окнам – никого. Никому нет дела до Хорна. Бедный, бедный Миша, мохнатик! И Гера, не зная, что и думать, представила себе, что все это ей только снится, и принялась за уборку. Она принесла белое пластиковое ведро и сложила туда все крупные осколки. Под грудой стекла она увидела небольшую фотографию. На ней был изображен Хорн, он стоял на улице возле своего автомобиля, а из дверей старинного особняка выходила… Маша! Маша? Посвященная лишь частично в план похищения, Гера, конечно, ничего не знала о роли белого «Форда», бросающего тень на Хорна. Снимок запечатлел взгляд Хорна, так мог смотреть только влюбленный мужчина. Гера переводила взгляд с Хорна на Машу, и ей становилось не по себе. Неужели они как-то связаны? Может быть, здесь были люди Руфинова и искали Машу? Но почему здесь и кто сделал этот снимок? Если бы фотография была дорога Хорну, она не валялась бы на ковре. Гера, положив снимок на стол, вздохнула и спустя некоторое время вновь принялась наводить порядок. «Буду его ждать», – решила она.
Ольга Руфинова после ухода Евгения Ивановича пошла к себе в спальню и легла. Почему она успокоилась, когда узнала, что во всем виноват Хорн? Может, это только временное затишье перед нервным срывом, иначе как объяснить, что она в течение длительного времени беседовала с Дымовым о выставке, о Вике, аукционе и напрочь забыла о дочери? Да и Борис ведет себя странно, словно знает, где она.
Вернулся Борис, зашел к жене, сообщил, что всех отпустил, разделся и, не сказав ни слова, лег рядом.
– Боря, звонил Миша и сказал, что Маша с ним.
Борис никак не отреагировал на ее слова.
– Борис, ты меня слышишь?
Но он был уже далеко.
Сквозь сладкую дрему он в который уже раз вспоминал ржаное поле, окутанное дымом, кусты смородины, сиреневое с голубым небо над головой и женщину, убегающую от него. Молочно-белое тело ее, оранжевые, излучающие свет волосы, льющиеся по спине, и ноги по колено в зеленой неспелой ржи. Тогда было много птиц, они словно нарочно кружили над полем, чтобы подсмотреть, как любят друг друга люди; они нахально садились на ветки дикой смородины и оживленно переговаривались своими гортанно-скрипучими голосами. Собирался дождь, на земле было расстелено покрывало, а на нем лукошко с клубникой, маленькие зеленые яблоки, ягоды желто-розовой черешни, пучок белых полевых цветов, мужские часы, женский золотой браслет и ворох кружевного белья.
Она, эта неземная женщина, принадлежала другому мужчине и постоянно твердила это ему, смеялась в лицо, дразнила его, когда они оставались хотя бы на минуту в комнате вдвоем, когда тот, другой ее мужчина выходил за стаканом воды или сигаретами. Они даже успевали обняться и передать друг другу тепло, прежде чем возвращался этот старик, который садился, улыбаясь, в кресло и продолжал прерванную беседу ни о чем. Люди собираются в компании по очень странным законам, но все же чаще всего их сближает образ мыслей, отношение к жизни в самых общих ее проявлениях. Эти же трое – двое мужчин и одна женщина – собирались словно для того, чтобы насладиться временным отсутствием одного из них, для остроты ощущений. Старик, оставшись вдвоем с женщиной, которая ему принадлежала, был счастлив при мысли, что они наконец вдвоем и что она, эта молодая красавица, не уходит от него к молодому, Борису, и в этом его сила; оставшись же наедине без старика, они, как заговорщики, целовались, Борис успевал погладить Анино колено и настраивал ее на близкое свидание, а когда их покидала Анна – она выходила, чтобы подкрасить губы, которые «съел» Борис, – мужчины, оставшись одни, каждый по-своему наслаждались сознанием того, что женщина принадлежит именно ему: старик представлял, как они сейчас разойдутся, как Борис уйдет к своей молодой, но очень болезненной жене, чтобы, справившись о ее здоровье, поцеловать ее в бледную щеку и уснуть, не испытав полагающейся ему радости физической близости. А на самом деле Борис, кружа по темным улицам, будет повторять про себя те милые и немного вульгарные словечки, которые успевала ему нашептать на ухо Анна, прижимаясь горячим бедром к его руке, и которые позволяли ему надеяться на субботнюю встречу, на безумную загородную прогулку, где уж им никто не помешает.
Они и встречались только по субботам, колесили по окрестностям города, останавливались в самых тихих, полудиких местах, чтобы, спрятавшись от людей, пожить другой, параллельной жизнью, чтобы позволить себе побыть дикарями, первобытными Адамом и Евой, побегать нагишом по траве, искупаться в ледяном ручье под пение птиц, поесть руками простую пищу, свободно обходясь без ножей и вилок. Это были самые счастливые субботы Бориса Руфинова. Он почему-то совершенно не испытывал чувства вины перед Ольгой, которая жила своей, вполне насыщенной и, как ему казалось, полной жизнью.
Хронически беременная – ей не удавалось выносить еще ни одного ребенка, – Ольга, постепенно забросив работу над диссертацией, увлеклась театром и стала принимать активное участие в финансировании новых постановок, создала премиальный актерский фонд, стипендии, организовывала благотворительные спектакли в госпиталях и домах инвалидов, помогала в подготовке гастролей и даже написала две маленькие пьесы. Она, неожиданно для себя, зарегистрировала небольшое политическое движение явно феминистской направленности и даже участвовала в демонстрациях и забастовках. Ею заинтересовалась пресса – она даже и предположить не могла, что все интервью были предварительно оплачены Руфиновым, – но Ольга быстро остыла к политическим играм, когда поняла, что эта возня бессмысленна и строится лишь на амбициях, не более.
Свою последнюю беременность Ольга провела в больнице. Она бережно носила своего будущего ребенка, сознательно не подпуская к себе мужа и даже избегая его, поскольку уже давно для себя решила, что если и на этот раз произойдет выкидыш, то она уйдет от Руфинова. Но ближе к родам, чувствуя, как муж отдаляется от нее, она вдруг поняла, что сама виновата в том, что потеряла Бориса. Это открытие ошеломило ее, она представила, что останется совершенно одна – и без ребенка и без мужа, – и с ней сделалась истерика. Руфинов приехал в больницу, когда Ольге уже сделали укол и она крепко спала. Она не могла знать, что в этот вечер к больнице подъехала санитарная машина, из которой на носилках вынесли молодую рыжеволосую женщину, находящуюся без сознания. Машина принадлежала загородному санаторию, в котором последние два месяца перед родами находилась Анна. В отличие от Ольгиной ее беременность протекала спокойно, она даже ходила с Борисом на лыжах, каталась с ним с высоких ледяных горок на широких самодельных санях, совершала продолжительные пешие прогулки по лесу, а ночи проводила в маленьком домике для гостей, играя со своим любовником в шахматы. Игры Адама и Евы на свежем воздухе завершились здоровой беременностью, и, когда это стало настолько заметным, что Анна уже не смогла влезать в свою одежду, Исаак порвал с ней. Руфинов, отстоявший свои права на Анну и будучи уверенным, что она носит его ребенка, недоумевал первое время по поводу ее длительной депрессии, которая последовала за ее разрывом с мужем, и как мог утешал Анну, убеждая ее забыть «старика» и думать только о ребенке. Но Анна, ударившись в черную меланхолию, лишь через полгода успокоилась и по совету Бориса перебралась в санаторий. Она была уверена, что Ольга не доносит ребенка, и в душе надеялась на возможный брак с Руфиновым.
Рожала она в санаторной клинике, где было все готово к принятию родов. Разница в сроках родов у жены и у любовницы составляла приблизительно месяц, но Ольга так и не доносила ребенка, Анне же были сделаны уколы, которые вызвали преждевременные роды. Это был страшный план, он стоил больших денег, но Руфинов не мог больше рисковать. Когда он узнал, что Ольга родила мертвого ребенка, он не удивился и этой же ночью перевез Анну с новорожденной здоровой девочкой в клинику, где находилась в беспамятстве Ольга. Так в журнале регистрации появилась запись о рождении дочери Ольги Руфиновой и составлен был акт о смерти дочери Анны Дорошевой.
На следующий день после родов, когда Анна приходила в себя в палате, пришел Борис и сообщил ей страшную весть.
– Она не могла умереть, – не поверила Анна и потеряла сознание.
Она смутно помнила эти тяжелые дни и не поверила в смерть своей новорожденной дочери даже после того, как ей показали мертвое тельце.
А потом ее отвезли в клинику за город, где она в течение целого года общалась с одним доктором, Валентином Петровичем Шубиным. У него было приятное лицо, холеные руки и мягкий голос. Когда он открыл дверь и выпустил ее в свободный, полный ветра и птичьего гомона мир, она некоторое время смотрела в нерешительности, словно спрашивала, сможет ли она жить в этом мире, и, только услышав: «Вы всегда сможете сюда вернуться», – сошла с высокого крыльца.
