Эдуард Хруцкий - Приступить к ликвидации
— Иван Александрович, — сказал Никитин, — клуб шинников.
— Ну и что?
— «Три мушкетера» идут.
Данилов вспомнил начальника, прижимавшего к груди книгу, и зашагал к клубу. Нет, это были не те мушкетеры. Умелая рука сценариста превратила элитарных солдат Людовика в поваров.
Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши. Данилов и Никитин от души смеялись, следя за немудреными приключениями поваров.
А Муравьев сидел насупившись и не улыбнулся ни разу. Они вышли из кино, и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге в Париж.
— Ты что такой мрачный? — спросил Игоря Данилов.
— Разве можно такую ерунду показывать?
— Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.
— Я не об этом. «Три мушкетера» — любимая моя книга.
— Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в твоем возрасте опасен.
Потом они вернулись на вокзал. Начальник транспортного отдела напоил их чаем и устроил отдохнуть в маленькой комнате для приезжих. Данилов и Никитин уснули сразу, а Муравьев вышел на темный перрон. Где-то в ночи перекликались паровозы. Свет семафоров на фоне черного неба казался огромными звездами. Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся все дальше и дальше, пока не растаял совсем.
Темный вокзал жил непонятно и суетливо. Перекликались какие-то люди, долетали обрывистые слова команд, с грохотом катились по обледенелому асфальту тележки.
Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.
Данилов
— Товарищ подполковник! — Его кто-то тряс за плечо.
— Да. — Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.
— Пора.
Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.
— Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, — зевнув, изрек Никитин.
Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.
— Здесь, — сказал провожатый. — Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте.
В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.
— Располагайтесь, — провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки.
Они попрощались.
— Ну что ж, будем спать по очереди, — сказал Данилов.
— Вы спите, Иван Александрович, — ответил Никитин, — а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас.
Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.
Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:
— ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам...
И придушенный девичий голос:
— ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький...
— ...Молчи... Молчи...
Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь.
— А мне ты сала дать не хочешь, гад? — рокотнул баритон Никитина. Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:
— Пусти... Слышь, пусти...
— Документы! — резко скомандовал Никитин. — Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь.
— Ты чего?.. Ты чего?.. — заговорил кто-то быстрой скороговоркой.
— Ты, гнида, — с ненавистью выдавил Никитин, — чего к женщине пристаешь? А? Документы!
— Есть... Есть документы...
Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца.
— Что случилось? Что случилось? — по вагону бежал проводник.
— Как же это так, папаша? — спросил Никитин строго. — Сажаете человека без всяких документов?
— Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?
— Патруль едет в поезде?
— Едет.
— Зови. Пусть они сдадут его куда следует.
Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:
— Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет.
— Вот паскуда, — выругался Никитин, усаживаясь, — все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить.
А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее.
— Волховстрой, — крикнул проводник, — подъезжаем.
Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски.
— Бомбит город фашист, — сказал проводник, — хочет связь с Ленинградом нарушить.
— Папаша, — поинтересовался Никитин, — где здесь горотдел милиции?
— Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.
Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах.
Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.
Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.
Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле.
— Ложись, — крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва.
Они лежали на земле, вжавшись в снег, будто он мог защитить их от ревущей над головой смерти. Тяжелый грохот авиабомб больно давил на уши, низко стелился по улицам дым, рушились стены домов, летела земля, обломки бревен и кирпичей.
Сколько длился налет? Пять минут? Двадцать? Час? Данилов не понял. Время остановилось в вое и кошмаре разрывов. Он лежал. Скрипел на зубах снег с землей. Другой отсчет жизни шел сейчас, совсем другой отсчет. Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических пушек.
Город горел. Вернее, горело то, что осталось от него. По улицам со звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины «скорой помощи». Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал ребенок.
— Товарищи, товарищи, — к ним подбежала девушка в военной форме, — детей завалило! Помогите!
Данилов скинул шинель и остервенело ломом откатывал здоровые обломки бетона. Руки саднило, гимнастерка пропиталась потом, но он бил и бил тяжелым ломом, прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.
Наконец проход был расчищен. Из темноты слышались стоны и плач. Данилов зажег фонарь и прыгнул в черное отверстие. Среди обвалившихся балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.
Данилов схватил первого ребенка, почувствовал его невесомую беззащитность, на секунду прижал к себе и протянул наверх. Добрые руки, добрые и любящие, приняли у него спасенного.
...Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна. За окном лежала земля после битвы. Это была необычная земля. Каждый метр ее покрылся искореженным, обожженным металлом. Какой же силы должен был быть взрыв, чтобы расколоть, словно яйцо, огромную самоходную установку! Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.
Техника, взрывчатка, стрелковое оружие — все против тех, кто сидел в зигзагообразных окопах, шрамами легших на землю. Не было деревни, домов, деревьев. Все смела страшная поступь войны. Много дней на этой земле дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.
Данилов смотрел и думал, что нет ничего чудовищней и страшней войны. Никогда не привыкнет к этому человек, потому что нельзя привыкнуть к смерти.
Но все же жизнь брала свое. На маленьких станциях, назло хаосу и смерти, выросли домики из свежеоструганных досок, рядом притулились землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.
Проплыла мимо окон будка стрелочника, а рядом с ней поленница дров. Брала жизнь свое. Брала. Назло смерти, назло искореженному железу, бессмысленному символу войны.
Простучал под колесами новый мост через Неву. Деревянный, но сделанный добротно, на долгие годы.
