Екатерина Лесина - Вечная молодость графини
Мельница проворачивалась с каждым разом все легче, песок накалялся, темная джезва стояла на срезе темного агата.
– И серебро. Простое серебро без камней. Ободок в три миллиметра, украшенный орнаментом. Это кольцо старое и дешевое по сравнению с прочими. Но Красникина его носит, не снимая: кожа выше и ниже припухла.
Вода накрывает кофейную пыль в бронзовой чаше. Джезва выдавливает ямку на песке, и тот недовольно шипит.
– Предполагаю, оно имеет некое символическое значение.
– Или она просто не может снять, – возразила Дарья.
– Если бы проблема была в размере, кольцо просто распилили бы. Но его берегут. И прячут среди других колец. Почему – не знаю. Символ? Напоминание?
Вода медленно доходила до кипения. Скоро кофе будет готов. Затем выпит. После чего Дарья откланяется и исчезнет на месяц-два. Будет одиноко.
Адаму не бывает одиноко.
– А ее… семейка. О них что скажешь? – в голосе Дарьи появились знакомые ноты азарта, как тогда, когда они втроем играли в рулетку. В тот раз победила Яна, и Дарья расстроилась.
Но сейчас все иначе.
– О них… сложно сказать. Они люди. А людей я плохо понимаю.
Водяная гладь задрожала, готовясь выплюнуть стаю пузырьков.
Мамуля с папулей опять срались. Это было скучно, но Анечка продолжала слушать, потому как заняться больше было нечем. Ну не уроки же учить на самом-то деле!
Вытащив из вазы подвявшие лилии, Анечка запихнула их в мусорное ведро. Воду она вылила в унитаз и, прополоскав вазу, тщательно вытерла полотенчиком. После чего отыскала розетку и накрыла ее стеклянным колпаком. О данной методе рассказывал Кузька и в грудь себя бил, клянясь, что круче нету, но опробовать на деле у Анечки руки не доходили.
И вот дошли.
– Прекрати скулить! – шипела маменька, и голос ее, проникая в узкую щель розетки, заставлял вазу дрожать. А и вправду прикольно. – Мы должны действовать вместе. Или ты подтвердишь мои слова…
– Или что? – папенька сердится. Когда он сердится, то краснеет, причем только лицом, шея же остается белой, да еще и с полосочками-складочками, в которые забиваются катышки от свитера.
– Или я обойдусь без тебя!
– С ума сошла?!
И давненько. Они все тут крышей двинулись. Только одна Анечка нормальная.
В дверь постучали. Анечка еле-еле успела убрать вазу за спину, прикрыв свитерком, как в комнату заглянул Серега:
– Чем занимаешься? – спросил он, протискиваясь в щель. Еще один придурок. Мог бы дверь нормально открыть и войти. А мог бы не открывать и остаться за порогом.
– Ничем, – сказала Анечка, поднимаясь с пола. – Просто вот… думала пресс покачать.
– А чего не в спортзале?
А того! Ишь любопытненький выискался!. Вон как глазками по комнате шарит.
– Лениво, – Анечка мысленно прикинула, как бы поскорее выпроводить братца. – Да и уроки…
– Обождут.
Что-то новенькое. До того он вечно зудел про то, что надо учиться, и учиться хорошо, и маменька ему поддакивала, и тетушка тоже…
– Такое дело, – Серега присел на банкетку, вытянув ноги. – Ты ж с Капуценко в одном классе, так?
– Ну.
– Не ну, а «да». Или «нет». В данном случае первый вариант, поскольку вопрос риторический.
– Иди нафиг!
Учить он будет. Небось за другим пришел. Прижали его из ментовки? То-то же!
– Ладно, извини. Забылся, – Серега быстренько соскочил с базара. – Учить не буду. Обещаю. Я вот спросить хотел… ты же с ней не особо дружила?
– Не особо.
Да и кто с этой коровой дружил? Надька разве что, ну да она сама такая же, как Капуценко – неудачница. Вот и сбились в стадо.
– Просто… просто ходит слух, будто это я Машку убил. И пусть это бред полнейший – сама подумай, зачем мне ее убивать?..
…а кто тебя, психа этакого, знает?
– …но все равно неприятно. Еще сюда придут, тетку мучить станут, а ей и без того хлопот предостаточно.
– Или дело заведут, – Анечка стянула атласную подушку и села на нее. Неудобно. – У них же это запросто. Чего настоящего убийцу искать, если на тебя повесить можно?
– Точно! – Серега клюнул на приманку. – Потом, конечно, разберутся, но ведь нервов потреплют изрядно.
И поездочка обломается. Плевать Сереге на Машку Капуценко – да и кому не плевать-то? – его Англия, из-под самого носа ускользающая, волнует. И Анечка в кои-то веки понимала брата. Хотя не сочувствовала.
Наоборот, настроение улучшалось.
– Ну и я попросить хотел, – Серега сгорбился, опершись локтями о колени. – Если вдруг тебя спрашивать станут, скажи им, что я с тобою в тот вечер был?
– Скажу, – пообещала Анечка, прикидывая, что, наверное, и вправду скажет. Сначала. А потом… потом случайно проболтается кому-нибудь.
Например, Кузьке.
Всем известно, что влюбленные девушки голову теряют. Вот и Анечка потеряет…
Алина перебирала украшения. Она достала из сейфа все пять шкатулок, расставила на круглом ломберном столике и, откинув крышки, разглядывала содержимое.
Конечно, все самое ценное хранится в банковской ячейке, но…
Алмазная змейка обвила запястье, чтобы стечь на темную поверхность стола. Рядом легла широкая цепь с нарочито массивными звеньями, в которых проблескивали синевой сапфиры. Платиновой же паутиной Алина любовалась долго. Вертела и так, и этак, подставляя под жесткий свет лампы, и тогда алые рубины вспыхивали злым сиянием.
Темный жемчуг скушен.
Белый – скушен еще более.
Кольца россыпью, такие разные и все же одинаковые.
Браслеты. Подвески. Броши. Медальоны. Холодный металл ласкает пальцы, острые грани камней норовят царапнуть, свет их завораживает.
Но вот шкатулки опустели, и содержимое их Алина с раздражением отодвинула в сторону. Что-то, кажется, упало, утонув в высоком ворсе ковра. Потом отыщется.
Каждую шкатулку Алина осматривала с куда большим вниманием, чем драгоценности. Она вертела в руках, трогала крышку, дергала, пробуя на крепость, простукивала стенки и даже пыталась узким ножом для бумаг поддеть подкладку. Когда не удавалось, с раздражением отбрасывала и бралась за следующую.
Пусто. Здесь не должно быть пустоты. Или то, что она ищет, спряталось в ином месте?
Алина встала и, кое-как распихав драгоценности, прошлась по комнате.
Стеллаж с книгами. Там? Возможно. И толстые тома полетели на пол. Гневно хрустели переплеты, шелестели страницы, рассыпая облака пыли, тускло лоснились страницы… Снова пусто!
Тогда мебель? Столик или секретер, дразнивший обилием ящиков и ящичков? Но каждый исследован давно и со всем тщанием. Кровать? Тайна скрыта в резных столбиках, на которых лежит бархатная шкура балдахина? Нет, их она давно изучила. Зеркала? Вазы?
Раздражение наваливалось, требуя немедленного действия. И Алина, мечась по комнатам, просто выворачивала вещи на пол. Когда же, остановившись и успокоившись, перевела дух, то села и заплакала.
– Исчез! – крикнула она отражению. – Он опять исчез! Проклятый гребень…
Степушкина жизнь наладилась. Отойдя от потрясения, каковое он испытал на вокзале, Степушка привычно наведался в церковь, сунув бабке не обычный полтинник, а солидную пятисотенную купюру. Еще он постоял перед алтарем, прошелся вдоль стен, старательно пригибаясь под тяжелыми взглядами святых, и прочел молитву.
Полегшало.
Из церкви Степушка прямым ходом двинулся в супермаркет. Он долго ходил вдоль полок, разглядывая уже не иконы, но товары. Снимал с полок разноцветные коробки конфет, щупал сквозь тонкую пленку тиснение, скреб ногтем позолоту и, завидев приближающегося охранника, спешил дальше.
Выбирать было приятно.
И мучительно, потому как деньги, хоть и жгли Степушкин карман, однако же явно не желали оставаться в кассе магазина.
Не конфет бы – растворов купить. И еще инструмента нового, австрийского, на который Степушка на прошлой выставке любовался. Но и Марьянушку обижать не стоит.
В конце концов, Степушка взял с распродажи коробку «Ассорти», слегка примятую с одного угла, полкило красных, морщинистых яблок и бутылку шампанского. Последнее выбирал особенно долго.
Рассчитывался с шиком, кинув на пластиковую тарелку вторую пятисотку. И свысока глядел на кассиршу, пока та колупалась, выискивая сдачу. Дура насыпала монет.
Ничего, тоже деньга и ничем не хуже прочих.
Продолжая шиковать, домой Степушка поехал на маршрутке. Глядел в окно на серый город, изрядно побитый дождем, и думал о том, как радостно встретит его Марьянушка, как станет улыбаться и приговаривать, что Степушка – кормилец. А он, лоснясь от удовольствия, денег не даст.
Бабе деньги давать – дурное дело…
Марьянушку встретил во дворе. Шла с ведрами, полными скрученного, мокрого белья, которое еще исходило паром. Улыбнулась широко, и лицо ее круглое стало еще красивей.
– Это тебе, – сказал Степушка, протягивая пакет. – От меня.
Марьянушка поставила ведро, вытерла руки о живот и только потом приняла. Глянув внутрь, вздернула широкую смоляную бровь и скривилась, словно от кислого.
