Полина Дашкова - Чувство реальности. Том 2
Зазвонил телефон, Лисова дернулась, схватила трубку. Лицо ее при этом продолжало пылать.
— Я слушаю! — несколько секунд она молчала, постепенно остывая, наконец произнесла совсем другим голосом, деловитым и сухим:
— Я поняла, Геннадий Егорович. Не стоит повторять дважды. Я вас отлично поняла. Всего доброго.
Положив трубку, она развернулась к Арсеньеву:
— Вам просили передать, что Евгений Николаевич скоро будет.
— Спасибо, — кивнул Арсеньев, — вы сказали, Галина Дмитриевна убила двоих. Кто был вторым?
— Ребенок, — выпалила она, не задумываясь, — тоже ребенок! Правда, совсем маленький. Еще не рожденный.
— А, ну понятно, — тяжело вздохнул Арсеньев.
— Что вам понятно?! Вы не считаете аборт убийством?
— Мы сейчас не будем это обсуждать. Светлана Анатольевна, скажите, пожалуйста, где вы были в ночь с пятницы на субботу?
— Вы с ума сошли? — спросила она, строго и серьезно заглядывая ему в глаза.
— Будьте любезны, ответьте на мой вопрос.
— Извольте. В ночь, когда убили Кравцову и Бриттена, я была у себя дома. Я спала в своей постели. Все?
— Нет, не все. Кто может подтвердить это?
— Никто. Я живу одна.
Пожалуй, впервые она заговорила естественным голосом, не гримасничала, не таращила глаза. Арсеньев понял, что на этой территории она чувствует себя в безопасности. Никакой она не фигурант. Версия Зюзи вполне правдоподобна, однако если бы Зинаида Ивановна имела счастье хотя бы несколько минут побеседовать с Лисовой, она бы наверняка отказалась от своих подозрений. Представить себе эту даму в роли хладнокровного убийцы довольно сложно. Ей нужны живые зрительские эмоции. Их нет у трупа. Ей нужны бурные драмы с продолжением. А выстрел — это точка. Конец спектакля, причем без аплодисментов и вызовов на бис. Уж если и могла бы она кого-то убить, то скорей всего ее жертвой стала бы Галина Дмитриевна Рязанцева, перед которой все возможные спектакли были давно сыграны.
— Зачем вы рассказали мне историю из детства Галины Дмитриевны? — быстро спросил он.
Он вдруг с удивлением обнаружил, что его трясет. Сорок минут общения с этой женщиной вымотали его больше, чем многочасовые допросы психов-рецидивистов, опытных урок, владеющих искусством симуляции и навыками глобальной “несознанки”.
— Ваш профессиональный долг — знать правду, — сухо и наставительно произнесла Ли-сова, — даже если это не имеет практического смысла. Чтобы найти сегодняшнего преступника, надо знать, что было вчера, позавчера и много лет назад. Между прочим, вы напрасно так пренебрежительно отнеслись к убийству нерожденного ребенка. Вы думаете, у него еще не было души? Он еще не стал человеком?
— Ладно, хватит, — поморщился Арсеньев, — лучше объясните мне, как может Галина Дмитриевна жить в Венеции, если близость воды вызывает у нее удушье?
Глава 29
На этот раз в качестве комплимента от шеф-повара Евгению Николаевичу принесли солидную порцию зернистой икры с лимоном и маслом. Обычным гостям приносили паштет из утиной печени. Рязанцев был почетным гостем. Вокруг него бесшумно суетились официанты, едва он успевал осушить бокал с минеральной водой, тут же появлялся новый, полный. Стоило поднести ко рту незажженную сигарету, мгновенно вспыхивала зажигалка.
Вместе с икрой, без всяких напоминаний, ему принесли стакан свежего морковного сока. Когда-то он его терпеть не мог, но Вика приучила выпивать стакан в день, причем обязательно с несколькими каплями оливкового масла. Так лучше усваивается все полезное, что есть в морковке. В ресторане “Оноре” ему без всяких напоминаний приносили вначале стакан морковного, а после еды, вместе с десертом, стакан вишневого сока.
Он не стал намазывать икру на хлеб, принялся есть ложкой, заставляя себя прочувствовать вкус каждой отдельной икринки. Но ничего приятного в этом не было. Черная зернистая икра вдруг напомнила ему толпу армянских беженцев во время трагических событий в Нагорном Карабахе.
Сверху, из военного вертолета, были видны только головы. Множество крошечных голов. Черные платки женщин, черные шапки мужчин, мокрые от мелкого дождя, слегка отливали темным серебром.
— Смотрите, смотрите, как черная икра! — крикнул сопровождавший его оператор.
Люди стояли посреди распаханного поля, сбившиеся в кучу, открытые всем ветрам. Поле напоминало ломоть влажного ржаного хлеба.
Когда вертолет приземлился, Рязанцев попытался разглядеть лица под платками и шапками. Но не сумел, поскольку испугался. Люди кинулись к нему, как к спасителю. Цепь вооруженных омоновцев еле сдерживала толпу.
Потом он произносил речь, взобравшись на крышу бронетранспортера. Это была красивая убедительная речь. Невозможно вспомнить, что именно он говорил. Слова не имели значения.
Как они на него смотрели, как слушали! Хлынул ледяной дождь, и никто не заметил этого. Именно тогда впервые посетило его пьяное фантастическое чувство, слаще которого ничего нет. Они маленькие, он большой. Они толпа, он Лидер. Масса и Он. Он и масса.
Правда, вскоре началось свирепое похмелье. Настоящая наркотическая ломка. Тоска, апатия, дурные сны. Ему снилось, что он один из них, что он голодный золотушный младенец на руках беженки. Он видел ее грубое лицо, чувствовал зловоние ее щербатого рта, холод, голод, свою беспомощность и ненужность. Грязь Востока, умноженная на грязь войны. Вши, чесотка. Женщины в теплых штанах под фланелевыми халатами. Голодные дети в обносках. Больные старики. Все злые. Все большие, он маленький. Самый маленький, самый ничтожный из них.
Выступление на следующем митинге, уже в Москве, на каком-то крупном заводе, где несколько месяцев не выплачивали зарплату, оказалось отличным лекарством, Он язвительно разоблачал власть: руководство завода, руководство страны. Он говорил то, что они хотели услышать. Опять он стал большим, а люди в толпе маленькими. Но главное, он полюбил их, маленьких, слабых, доверчивых, и себя, большого, сильного, важного.
От любви он хорошел. Расправлялись плечи, сверкали глаза. Он искренне желал им помочь, вытянуть их из заколдованного круга социальной несправедливости, научить думать и чувствовать, как он, глобально и возвышенно. Они это понимали и отвечали ему восторженной взаимностью. Тогда, в конце восьмидесятых — начале девяностых, у них, как и у него, оставались еще значительные ресурсы неизрасходованных иллюзий, и это рождало сладкое чувство единения.
В своих ранних выступлениях он старался быть убедительным и логичным. Он сам сочинял свои речи и наговаривал их на диктофон.
— Слишком умно! — замечала жена, перепечатывая тексты на компьютере. — Они тебя не поймут и рассердятся. Не надо логики, только эмоции, не надо никаких нюансов и оттенков, только черные и белые краски, это им близко и доступно.
Она редактировала тексты, упрощала их и насыщала пафосом. Удивительно, как Галина Дмитриевна умела чувствовать, кому какой нужен пафос, что хотят услышать закавказские беженцы, тюменские нефтяники, московские студенты, питерские безработные с высшим образованием.
— Галя, но так нельзя! — восклицал он, тыча пальцем в отредактированный текст. — Это же глупость!
— Можно, — отвечала она, проницательно щурясь, — это политика, это закон толпы. Скушают, как миленькие, и добавки попросят. Не забывай, кто ты и кто они.
— Чем же я лучше? — кокетливо спрашивал он.
— У тебя есть харизма, — отвечала она с важным видом.
Это словечко только начало входить в моду, почти никто не знал его реального смысла, и в широких слоях населения возникала ассоциация со старым русским словом “харя”, бабки в деревнях так и говорили: за этого не будем голосовать, у него харизма толстая и противная.
— Ты хотя бы понимаешь, что это такое? Объясни, потому что я не понимаю, — говорил он, продолжая кокетничать.
— В переводе с греческого это богоизбранность, дар Божий. В переводе с современного русского — обаяние политического лидера, его лицо, его имидж. Получается не совсем адекватно, зато красиво.
До начала девяностых одной только харизмы было довольно, чтобы стать популярным политиком, создать свою партию-, получить голоса на выборах. Евгений Николаевич Рязанцев принадлежал к когорте демократических мальчиков, выросших на магнитофонных записях Галича и Высоцкого, на бледных самиздатовских ксерокопиях книг Солженицина и Авторханова. Всякая идеология ему претила, в том числе идеология денег. Какие деньги? Зачем, если есть народная любовь, когда есть харизма, единственная его идеология?
Каждое утро Евгений Николаевич смотрел в зеркало, на свое интеллигентное, благородное лицо, на свою бесценную харизму. Ее следовало холить и беречь. Он боялся поцарапать ее во время бритья. Он запрещал себе есть что-либо после шести вечера, чтобы утром харизма не была отечной и одутловатой. Он удалял щипчиками волоски из ноздрей, расчесывал щеточкой свои густые красивые брови, чтобы не торчали в разные стороны, вбивал специальные гели в кожу вокруг глаз. С помощью жены он научился ухаживать за своей харизмой вполне грамотно и справлялся с проблемами не хуже профессионального косметолога. Единственное, что портило его, это легкая желтизна кожи и белков глаз, последствия тяжелой желтухи. Он подцепил ее еще до брака, в университете, во время поездки в подмосковный колхоз, от одной молоденькой колхозницы, вульгарной, но сладкой и сочной, как одноименная дынька.
