Фредерик Дар - От этого не умирают.
— Приберегите свои байки для юнцов, которых они еще могут затронуть!
Я положил трубку на рычаг, когда этот идиот все еще продолжал осыпать меня комплиментами.
Кати буквально преобразилась.
— Я знала, Боб, что ты такой… Я знала, что…
Я налил себе виски…
— Очень уж многие знают, какой я есть и что я собираюсь сделать, когда сам я об этом еще не имею ни малейшего представления.
Я поднес стакан к губам.
— Боб! — в ту же секунду бросилась ко мне Кати. — Теперь ни капли алкоголя, подумай о тренировках…
Я быстро отвернулся, чтоб уберечь напиток.
— Тренировки! Ты не в себе! Неужели ты воображаешь, я стану выбиваться из сил, когда знаю наверняка, что меня запросто отделают?!
— Зачем ты так говоришь?
— Затем, что это правда, Кати! Правда! Петручи в тысячу раз сильней меня! Я не продержусь против него и трех раундов… Это не боксер, это настоящий убийца!
Все-таки она отобрала у меня стакан и выплеснула содержимое в ведерко со льдом.
— Боб, ты всегда добросовестно делал свое дело… И ты будешь продолжать…
— Но…
— Иди надень тренировочный костюм, Боб! У тебя есть время до обеда попрыгать со скакалкой.
Боксер попытался опереться на одну ногу. Ему это удалось, он чуть было не привстал, но его чересчур тяжелая голова перевесила, и он упал ничком.
— …Девять! — выкрикнул рефери.
И я стал добросовестно тренироваться, как того желала Кати.
Сообщение о матче наделало шуму. Было решено транслировать его по «Евровидению». Голдейна это не волновало, ибо он не сомневался, что сбор и так будет рекордным.
Да, я честно готовился, пытаясь забыть о том, что мой соперник, — грозный Петручи. Однако ночью, несмотря на усталость, эта мысль не давала мне покоя. Я видел себя на ринге оглушенным. Вокруг все кружилось, и я падал под вопли толпы…
Чему же послужило убийство бедняги Жо, если моей карьере все равно было суждено окончиться столь бесславно? Господи, неужели я позволю этому итальянцу устроить из себя посмешище? Он потрясающий боксер, у него нет особых секретов или неожиданных хитроумных ударов, нет, все гораздо проще и страшнее: он бьет с невероятной силой и с точностью, как Андрикс… Это чемпион мира будущего года… Но вначале ему нужен мой титул, это один из этапов его восхождения…
Мои поединки со спарринг-партнерами вызывали чувство разочарования. Бодони, который теперь опекал меня и баловал, как в самом начале моей карьеры, просто страдал.
— Боже великий, да у тебя прямо ватный удар, Боб! — причитал он после тренировочных боев…
— Ничего не могу поделать, Бодо… Я готов… Потому я и хотел уйти. Мой последний матч с Жо совсем меня доконал. У меня руки будто из теста…
— Неправда!
— Клянусь вам…
— Ты зажат, ты сдрейфил перед итальяшкой… Ты думаешь про себя, что он тебя уложит…
— А если так?
— Ты вот что должен думать, Боб: ну и что с того? Даже если он тебя уложит, жизнь на этом не кончится и тебя по-прежнему будут считать замечательным боксером.
— Ну да, замечательным конченым боксером, Бодо!
— Черт побери, неужели ты до такой степени тщеславен?
— Возможно…
Однажды вечером, когда он читал мне очередную нотацию, я схватил его за цепочку часов, у него была огромная луковица, какие любят носить крестьяне.
— Бодо, вы всегда были искренны со мной. Ответьте же: вы думаете, я могу победить итальянца?
Он опустил веки, продолжая сверлить меня из-под них точечкой взгляда.
— Да, Боб, я так думаю. Петручи сильней тебя… У него потрясный глазомер и легкие как кузнечные меха… Но в нашей работенке есть огромная доля непредвиденного… Ты — старая лиса, и ты можешь улучить момент…
— Как вы представляете себе бой?
— Ну, конечно, вариантов, как его построить, не так уж много… Ты прикрываешься и выжидаешь, чтобы нанести внезапный удар в нужное место…
— На протяжении всех пятнадцати раундов?
— Да, если понадобится!
— А допустим, случай не представится?
— Проиграешь по очкам…
— После сорока пяти минут бега на месте?
— Это единственное решение. Если ты пойдешь на обмен ударами, ты пропал.
— Уж лучше бороться и получить нокаут, чем избежать его, изображая из себя «грушу»…
— Тогда ты начнешь драться со второй половины встречи… А до этого дашь шанс… счастливому случаю!
— Согласен.
Накануне матча, когда Кати делала мне дома массаж, я сказал ей:
— Кати, этот матч не должен состояться.
— Почему?
Полная невозмутимость. Я мог выкладывать ей все, что вздумается, — она сохраняла олимпийское спокойствие.
— Да ну же, Кати, ведь я убил Жо, чтобы не потерпеть поражения в матч-реванше, а теперь вот меня сотрет в порошок боксер посильней, чем Жо. Может, это глупо, но я все-таки думаю, что мое преступление оправдано — по крайней мере, в моих глазах, — пока у него есть какая-то человеческая побудительная причина. Как только я устраняю причину, остается лишь сам поступок… И это нестерпимо. А что ты думаешь?
Она вздохнула.
— Ты хочешь знать, что я думаю, Боб? Ты действительно хочешь знать?
Не так уж мне и хотелось, но все же я сказал «да».
— Я думаю, что боксеры слишком часто получают удары в голову… Должно быть, это слегка отражается на их рассудке…
— Выходит, я сумасшедший?
— Не сумасшедший, но со странностями… Боб, ты убил Жо не для того, чтобы избежать поражения вообще… Но чтобы не проиграть именно ему.
— Да, правда…
— А если проиграешь Петручи, это не имеет никакого значения. Впрочем, его превосходство ты признаешь, о нем заявляешь во всеуслышание… И логично, допустим, предопределено, что это превосходство конкретизируется…
— Но…
— Нет, без «но»… Главное, Боб, никаких больше «но»… Ты убил Жо, чтобы он тебя не победил. Потому что ты отказывался терпеть поражение от молодого боксера, которого сам сделал.
— Значит, разница настолько велика?
— В ней суть! Я скажу сейчас чудовищную вещь: твой поступок — это почти что акт самозащиты.
Она не убедила меня до конца… Но я промолчал. Я чувствовал, как в глубине моей души пускают ростки угрызения совести… Мое преступление явилось во всей подлости, гнусности! Самозащита! Надо без памяти любить, чтобы употребить подобное выражение. Любящие женщины поистине еще безумней, чем боксеры с ушибленной головой!
Прожить последние два дня перед матчем в таком состоянии духа стало еще тяжелей. Утром в день матча я едва не стучал зубами… «Почему, Боб?» — спросил Жо… И у меня вдруг появилась мысль, будто в какое-то мгновение он догадался, что сейчас произойдет… Он понял, что заставляет меня лишить его жизни, но с дьявольским ясновидением умирающего знал, что это ничему не послужит.
Я был не кем иным, как грязным убийцей. Вредной тварью… Сегодня вечером на ринге Дворца Петручи раздавит меня. Накануне мы встретились в редакции одной из газет; на его лице не появилось ни малейшей гримасы, которую я мог бы принять за улыбку… Он был выше меня на добрых полголовы, а плечи, как у него, мне еще никогда не доводилось видеть. К этому добавьте низкий лоб, неживые глаза и такое выражение лица, будто он видит перед собой паука, которого следует раздавить домашней туфлей.
День тянулся медленно, как кошмарный сон. Кати не пыталась меня отвлечь… Она предпочитала, чтоб я достиг последней степени уныния.
И потом она прекрасно знала, что никакими ухищрениями меня;не вывести из этого оцепенения.
Вместе со мной жил труп Жо. Он расположился внутри меня, и я знал, что сегодня вечером он уляжется поперек ринга…
Я думал обо всем сразу… Я видел кулаки Петручи, его бесстрашную физиономию, чудовищные плечи… Я слышал крики жаждущей крови толпы… Я думал о Кати, забившейся в кресло около… арены? Установленные в зале телекамеры продемонстрируют картину моего поражения миллионам людей… Мой крах будет полным, ужасающим, непоправимым… Все мои годы сражений, славы, лишений будут вычеркнуты из истории бокса… И я останусь потом один, да, один, несмотря на Кати, а труп бедняжки Жо будет вечно вместе со мной.
Я без аппетита проглотил бифштексы с кровью, приготовленные моей женой… Кучу фруктов…
После обеда прилег… Отправился вместе с Кати в кино на Фернанделя… Съел свои знаменитые сандвичи… Выпил грейпфрутовый сок. И наконец растянулся на массажном столе.
Мои нервы были натянуты как струна. Я не ощущал благотворного обжигающего прикосновения искусных рук Монтескью… В горле у меня застрял крик, пострашнее, чем все вопли, испускаемые залом.
Лежа на спине, я смотрел на мою Кати. Она готовила мне форму, вид у нее был слегка подавленный.
— Кати…
Мой голос звучал тихо…
