Мария Очаковская - Портрет с одной неизвестной
– Теперь точно смогу.
– Тогда не буду повторяться, ты и сам прекрасно знаешь, что через копию прошли все великие мастера, да и вообще все, кто когда-либо брал в руки кисть. Ну, так что? Возьмешься?
– Я сейчас не в форме, болею, – промямлил Павел.
– Бывает, но у тебя еще три дня в запасе. Лечись. А в понедельник как раз и приступишь.
Потом Николай Ефремович рассказал Павлу о заказчике, о том, как с ним познакомился, всплыли еще какие-то новые имена. Голос его от долгого говорения сделался хриплым. А Павел, слушая учителя вполуха, думал о своем. В голове его один за другим мелькали портреты поручиков, гусаров, дипломатов, купчих, кисейных барышень, старух-помещиц… красивых и уродливых, молодых и старых, здоровых и немощных, богатых и нищих… они жили, но теперь все это прошлое, страница истории, для них я неопасен, не страшен, им навредить не смогу…
– Так что надо копировать?
– Левицкого, портрет Николая Новикова.
С разрешения Лизы Павел с фотографом перенесли картину в проходную комнату, где было светлей и просторней. Каждый занялся своим делом. Фотограф – аппаратурой. Николай Ефремович извлек из одного кармана очки и сказал «так», затем из другого кармана лупу и снова сказал «так». Потом он заходил вокруг портрета, закряхтел, затакал и заохал. Сначала Лизе показалось, что охает он, потому что ему все нравится, но оказалось, совсем наоборот. Охал старичок от возмущения – состояние полотна он счел неудовлетворительным. Голос у него был высокий, скрипучий, он раскраснелся и то и дело обращался к Павлу, призывая его в свидетели чуть ли не вандализма. Чтобы не раздражать нервного профессора, а то, чего доброго, еще удар его хватит, Лиза с Серафимой вышли. Но и до кухни долетало скрипуче-недовольное «сколько утрат», «правый нижний почти потерян», «еще чуть-чуть, и осыпаться начнет».
Присев на диван, профессор что-то зашептал Павлу на ухо, потом вскочил и снова закружил вокруг картины:
– Да и была ли здесь подпись? Посмотри хорошенько.
– Похоже, что нет.
– Так, так. Но отсутствие подписи меня как раз не смущает. У него была такая особенность – не подписывать свои произведения. Согласен?
– Абсолютно.
– Кхе-хе, не подписывать, а еще реже датировать, что, разумеется, служило немалым препятствием для установления авторства, – профессор, наклонившись, буравил взглядом обратную сторону портрета. Сима рванулась было смахнуть пыть, но Лиза ее удержала.
– Не один десяток лет мучились с составлением списка…
– Списка его произведений?
– Совершенно справедливо. Первую попытку он предпринял как раз таки сам, но дал далеко не полный перечень работ. Теперь самым полным считается список… Вообще, откровенно скажу, вряд ли встретишь другого такого мастера, в наследии которого числилось бы столько копий. Зачастую его же ученики свою работу приписывали самому Брюллову, – голос старичка взмыл до фальцета, – изнаночку, изнаночку не забудьте и кромки тоже. – Теперь он обращался к фотографу и ткнул шишкастым пальцем на оборотную сторону портрета.
– Да уж, задали задачку. Все-таки, Павлуш, не понимаю, как так можно? Никакой ответственности у твоей протеже…
– Бывает, Николай Ефремович, – примиряюще отвечал Павел.
– Д-а-а уж, – скрипел в ответ старикан. – Ну, да ладно, бумаженцию я тебе отпишу, но в Грабари или в Третьяковку – это уж как собственница решит – вам в любом разе придется обращаться.
– Само собой, Николай Ефремович. А не смогли бы вы кого-нибудь нам порекомендовать?
– Если хочешь совет старика, то лучше несите к Богомазу. Он, хоть и зануда, но очень, очень толковый и работает быстро. Недели на две заберет.
– Он из Третьяковки?
– Там, конечно, раньше все было очень удобно. По понедельникам проводили консультации. Желающие приносили работы, оставляли на недельку, на две и в итоге получали экспертное заключение, в нем и рентген, и технология, по запасникам сличали. А Богомаз – нет, он на улице Радио уже лет двадцать как сидит.
– Так, значит, этот господин в мастерских Грабаря трудится?
– В них самых. Я ему позвоню, предупрежу. Он и сам обрадуется. Такая вещь – шутка ли… не каждый день приходится… да-а-а уж, воображаю. А холст, похоже, нелатаный.
– Ну что, нравится ему картина-то наша или нет? – зашептала Серафима Лизавете. – Старикашка больно сердитый попался. Как думаешь, можно чаю-то им предложить? Или лучше пойду сразу чайник поставлю, а потом их приглашу.
– Давай, – протянула Лиза.
На короткое время Павел вышел из комнаты и сказал, что все идет по плану, профессор на самом деле очень доволен и в ближайшее время свяжется с экспертом, хотя и его мнение многое значит, что диск с фотографиями будет готов уже завтра, а копию купчей можно сделать в любой момент. И от нее, от Лизы, пока ничего не требуется. Самое главное, повторил Павел, чтобы она не суетилась, ну, и поменьше разговоров.
Чаепитие прошло быстро и тихо. Профессор, напоследок сверкнув глазами в сторону Лизы, благосклонно принял кусок шарлотки. Говорил он мало, обращался преимущественно к Павлу. Лиза поняла, что в ближайшее время «тетку» надо будет везти на ТТЭ, технико-технологическую экспертизу, к некоему Богомазу, знакомому старичка-профессора, если, конечно, тот сейчас в Москве. Потом потребуется еще один эксперт, без мнения которого в этой ситуации обойтись нельзя. Фотограф, выпив чаю, попросился посмотреть сад. Сима пошла «собрать гостям яблочек с собой». Лиза молчала, боясь навлечь на себя профессорский гнев. Визитеры засобирались.
На прощание Павел шепнул ей, что все идет даже лучше, чем он предполагал. Лизавете было жаль отпускать его так рано, хотелось подробностей, да и вообще, после ночных кошмаров ей было не по себе, но пришлось смириться и проводить гостей к машине.
Еще неизвестно, какими кошмарами обернулся бы этот вечер, если бы на огонек не заглянул Ленька. Лиза обрадовалась ему и с удовольствием поделилась с ним последними новостями. Чаепитие затянулось далеко за полночь.
Уезжать Павлу не хотелось, а хотелось, чтобы все присутствующие, не исключая уважаемого Николая Ефремовича, куда-нибудь делись, и они остались бы вдвоем с Лизой, до боли хотелось прижать ее к себе, такую хрупкую, трогательную в ковбойке с чужого плеча, а еще… да что тут разводить канитель, все равно ехать надо. Дорогой он даже запретил себе думать о ней, чтобы сосредоточиться на другом, вернее даже, на другой.
Звали ее донна Элена Гомэш. Жила она на затерянном в Атлантике острове Мадейра, в городе Фуншале, более полутора веков назад. Была весьма привлекательной особой и в положенное время вышла замуж за тамошнего всеми уважаемого эскулапа. Как проистекала ее семейная жизнь, была ли она счастлива или же кляла замужество на чем свет стоит – неизвестно. Загадкой было и то, как она, преодолев океан, оказалась в России, на подмосковной даче некоей Софьи Станиславовны, к несчастью, носившей очень распространенную польскую фамилию Шуловская. Только одно Павел знал о ней наверняка, донна Элена умела хранить свои тайны. Вот уже четыре дня он, конечно, не без удовольствия и трепета, бороздил Интернет, корпел над монографиями, справочниками, отчетами с выставок, дневниками, мемуарами. Но донна Элена держалась стойко. Она не вошла ни в один из списков произведений Карла Брюллова. Ее не было ни у Стасова, ни у Сомова, ни у Лестницкой, ни в дневниках учеников Брюллова, не вошла она и в самый полный список, составленный Э.Н. Ацаркиной. Похоже, о ее существовании в России никому не было известно. Если не считать того самого письма… Надежда блеснула, когда на одной из страничек в Интернете Павел прочел, что в Москву с Мадейры едет раритет – пейзаж Брюллова, единственный его пейзаж, написанный маслом и случайно обнаруженный в одной из частных коллекций острова. Вот оно! Значит, все правильно. Ведь целый год Брюллов там жил и работал. Но информацию подавали скупо, дозированно, видимо, до приезда работы в Москву решили не поднимать шумихи. Если повезет и что-то удастся разузнать через знакомых в Третьяковке… Павел быстро сделал пометку в ежедневнике.
Сегодня же, вооруженный новыми сведениями, он азартно уселся за компьютер и почувствовал приятное волнение.
Лиза позвонила ему еще накануне их с Николаем Ефремовичем визита и сообщила, что Батама, то есть Ленькина бабушка, промучившись двое суток, все-таки вспомнила и фамилию бывшего соседа по даче, и кое-что про их семейство. С бабкой им вообще повезло несказанно, они успели ее расспросить, а на следующий день она укатила в санаторий. Оказалось, что муж Софьи Шуловской, тот самый, которого посадили еще до продажи дачи, носил другую фамилию! Звали его Николай Константинович Буже, и был он военным инженером. «Ну, хоть здесь повезло, – подумал Павел, – фамилия редкая. Проще искать». Но Павел даже и предположить не мог, какой полезной окажется эта информация. Кроме того, Ленькина бабушка, дай бог ей еще долгих лет, рассказала, что Николая Константиновича в поселке уважали, что был он «из бывших», почтительный, интеллигентный и от первого брака имел сына Константина, но «то ли Софка с ним не сошлась характером», то ли с отцом отношения не сложились, словом, Костя куда-то делся. «Тоже неплохо – Николай Константинович, Константин Николаевич – семейная традиция может облегчить поиски», – прикидывал Павел. Едва успев заглянуть в Интернет и набрать «Буже», Павел чуть не прослезился от радости. Уже через двадцать минут он мог рассказать о семье бывшего хозяина картины больше, чем Ленькина бабушка и все валентиновские соседи, вместе взятые. А еще через полчаса загадочная донна Элена сдалась, наметилась ниточка, связывавшая старую валентиновскую дачу и уединенный остров в Атлантическом океане.
