Андраш Беркеши - Перстень с печаткой
— Я имею возможность спасти вас. Я составлю протокол, в котором будет записано, что лейтенант Мольтке жив, а унтер-офицера Рюккенфельда застрелил Шалго. Вас же он принудил, угрожая револьвером, следовать за собой. Таким образом вы сможете спастись. Но цена этому такова: вы должны сказать, с кем вы связаны из руководства коммунистического центра, куда спрятали оружие, куда исчезла доктор Агаи, кого вы знаете из коммунистов. — Марианна не отвечала. Майор пододвинул свой стул ближе к ней. — Кто такой Нервный?
— Не знаю.
— От кого вы получили указание поехать в Хатван и сесть затем на поезд Мишкольц — Будапешт?
— Я не ездила в Хатван.
— Полицейские опознали вас.
— Они меня с кем-то спутали.
— Марианна, почему вы хотите умереть?
— Я не хочу умирать.
— Вас ожидают ужасные страдания. Поймите это.
— Не мучайте меня, не мучайте…
Шликкен позвал Курта.
— Приведите из пятой заключенного номер один, — сказал он по-немецки.
Через пять минут Буша уже сидел на ковре, неподалеку от девушки. Стоять он не мог — ноги у него были забинтованы.
— Эта девушка села в Хатване на поезд?
Буша взглянул на Марианну.
— Нет, не она. Эту девушку я никогда не видел. У той были длинные светлые волосы.
— Вы знаете доктора Агаи?
— Нет, не знаю.
— Что ж, ладно, Буша, но учтите, ваше упрямство будет иметь печальные последствия.
Бушу унесли назад в камеру. Шликкену было любопытно посмотреть, какое впечатление произведет на девушку то, что она увидит Бушу. Однако Марианна проявила полное безразличие. Когда дверь закрылась, Шликкен повернулся к ней.
— Марианна, — заговорил он тихим дружеским тоном. — Вы состоятельная, образованная девушка, и я просто не могу представить себе, что вы коммунистка. Я принимаю к сведению, что вы не любите национал-социалистский строй. И все же я делаю вам последнее предложение: расскажите все о коммунистическом движении, и даю вам слово, что немедленно после того, как вы дадите показания, я отправлю вас вместе с вашим женихом в Швейцарию. Через час я вернусь, и тогда вы скажете свое слово. Обдумайте ответ. Ставка — жизнь или смерть. Другого выбора нет.
13
Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка.
Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет.
Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним.
— Хэлло, Оси!
Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку.
— Хэлло, Генрих! Как поживаешь? — Всеми силами он старался сохранить достоинство.
— Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно!
Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора.
— И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй.
— Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца.
— Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка.
— К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. — Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: — Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте.
Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием.
— Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей.
Шликкен закурил сигарету.
— Ты бы хотел этого? В самом деле?
— Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза.
— Я постараюсь стать поближе, Оси.
— Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо.
— Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок.
Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом.
— Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. — Он хотел раздразнить Шликкена. — Низкие люди — трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка.
— Этого еще долго ждать, — отмахнулся майор. — Ты до этого не доживешь.
— И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, — сказал Шалго. — Ради одного этого стоило бы пожить.
— Оставим это, Оси, — бросил Шликкен. — Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом?
Шалго улыбнулся и прикрыл глаза.
— Я не коммунист.
— Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди?
— Я влюблен в эту девушку.
— Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом.
— Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин.
— Почему ты стал предателем, Оси? — спросил майор.
— Тебе все равно этого не понять, — промолвил Шалго.
— И все же скажи мне. Я попытаюсь понять.
— Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: «Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!»
— Это привиделось Константину, — проговорил майор.
— Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: «Привет, товарищ Шалго!» Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: «А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел». И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: «Целую ручки, мой ангелочек», и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос.
— Прошу прощения. И что же ты сделал? — поинтересовался Шликкен.
— Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться.
Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал:
— У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями.
— Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка.
— Заключим союз.
— А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен?
— Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке.
— А какова цена всего этого?
— Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это.
— И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят?
— Разумеется.
— Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью.
Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил — он больше не отвечал.
Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: «Где оружие?» — кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства.
Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это — предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал:
