Елена Арсеньева - Дневник ведьмы
И подумала: интересно, где брат взял деньги? Не иначе сестричка Клод, которая всегда его обожала, тайно от мужа дала ему. А он купил себе проститутку. Свою младшую сестру, меня!
Да, вот так смеется над нами судьба. Я бы посмеялась вместе с ней, если бы могла перестать рыдать.
Мадам ужаснулась, увидев мое заплаканное лицо. Мне надо было сказать ей… может быть… но я не смогла.
– Он был очень груб со мной, и я разбила спину на ступеньках, – еле выговорила я сквозь слезы, и она принялась ухаживать за мной, как родная мать за плачущей дочерью, которая попалась в лапы насильнику.
Мадам Ивонн велела приготовить мне ванну с тысячелистником, а потом, когда я искупалась и немного успокоилась, собралась собственноручно намазать мне спину какой-то мазью.
И тут произошла смешная история. Она уже взяла склянку с мазью, как вдруг вскрикнула.
– Боже мой, я чуть не убила тебя! – прошептала она в ужасе. – Я перепутала в шкафу банки, хорошо, что сейчас заметила…
Я только мрачно подумала, что там, на ступеньках, мне и впрямь хотелось умереть. Но не стала говорить о своих чувствах мадам, а только спросила без особого любопытства:
– А что это за ядовитая мазь?
В ней сок одного гриба, который растет только в бургундских лесах, да и то не везде. В особенно сырые утра его можно найти в окрестностях Нуайера, на реке Серен, ты и не знаешь тех мест. Гриб – большая редкость, и сок его очень дорого продают. Стоит ему попасть на какую-то рану на теле человека, пусть даже на небольшую царапину, и он мгновенно проникает в кровь. Если просто на кожу попадет, дело медленнее тянется. Человек чувствует, что он умирает. Пройдет не меньше минуты, прежде чем он отдаст богу душу. А если сразу в кровь, то сердце останавливается мгновенно. И никаких следов яда невозможно найти ни внутри, ни даже на коже. Разумеется, отравитель должен быть в плотных перчатках, иначе сам рискует умереть. И потом их следует немедленно сжечь. Только быть осторожным, нельзя спать в том помещении, не то будет болеть голова, как после сильного угара. Ах, окажись яд в свое время у мадам де Бренвилье[18], ее преступлений никто и никогда бы не открыл. Мэтр Экзили знал о нем, но не смог раздобыть и попусту бился над тем, чтобы создать его искусственным путем. Зато яд бургундской поганки имелся в арсенале у королевы Екатерины Медичи и ее лекаря Козимо Руджиери. Это один из самых страшных ядов на свете. Но он такая редкость, что почти неизвестен даже в самой Бургундии. И слава богу, не то половина народу перемерла бы. Ах, какой ужас! Что на меня нашло, что я перепутала баночки!
И она продолжала причитать, намазывая мою спину какой-то другой мазью, которая немедленно унимала боль. А я думала, что иметь при себе хороший яд, наверное, не помешало бы. Мало ли что может случиться в жизни. Я скоро стану богатой наследницей, и мне нужно будет обзавестись каким-то оружием против людей, которые, возможно, станут покушаться на мое богатство. Оружие дает человеку силу!
И я решила выпросить у мадам Ивонн хоть немножко того яду. Она дала мне его не очень охотно, но все же дала.
Клянусь, что мне и в голову не приходила мысль ускорить смерть моего отца с помощью зелья! И господь с Пречистой Девой тому свидетели!
Я думала, что все кончилось. Я старалась не вспоминать о Себастьяне. Но уже на другой день он напомнил о себе.
Наше время. Из дневника Селин Дюбоннез, конец августа, Мулян, Бургундия
Помнится, когда-то у меня была старая книга, которая называлась «Les idées sages», «Мудрые мысли». В ней, собственно, были собраны афоризмы, надерганные из различных произведений, начиная с времен античных. Много там имелось цитат из Шекспира, а я вообще люблю Шекспира, прославившего интригу, коварство, утонченную жестокость. Яго из «Отелло», Клавдий из «Гамлета» да и сам Гамлет – интриганы высшего полета. Клавдий к тому же – хитрейший из отравителей. А леди Макбет? А Ричард Третий каков? А Тит Андроник? Ох, с каким удовольствием я когда-то о них читала… но потом утомилась от картин выдуманных – слишком много я повидала в жизни. Однако мне в душу отчего-то запали две фразы Шекспира, приведенные в той книге: «Жизнь человеческая – это ткань из хороших и дурных ниток». И еще одна: «Когда о худшем слушать не хотите, оно на вас обрушится неслышно…»
Давно уже обветшала ткань моей жизни, а все же я не хочу, чтобы она внезапно порвалась – и я бы провалилась во тьму, в бездну, in profundis, совершенно того не ожидая. Поэтому я предпочитаю заранее предполагать худшее, чтобы оно не обрушилось на меня неслышно. Честно сказать, я какое-то время уговаривала себя, убеждала, что в русской девке на самом деле нет ничего дурного, что она противна мне просто, как бывает женщина противна другой женщине, порой совершенно необъяснимо. Но сегодня я поняла, что предчувствие не обмануло меня. Старое оружие не ржавеет, мое чутье не притупилось!
Когда Багарёр рассказал мне, о чем вела речь девка – здесь ее зовут Элен, хотя на самом-то деле как-то по-другому, но на русских именах язык сломаешь, пусть уж будет Элен, – на аперитиве у Жоффрея, у меня поднялись волосы дыбом. То есть они, полагаю, поднялись бы наверняка, не будь моя голова уже пять лет лысой, как бильярдный шар, и не прячь я свою лысину под приличным, скромным париком.
Она завела разговор о фамилии Жерарди… Каким образом, черт побери, русская могла узнать фамилию Николь?! Не могла же она в самом деле найти дневник?!
Я снова начала вспоминать то, о чем вспоминала уже не раз. Дневник был у Лазара. В тот вечер, перед тем как его арестовали, он много к кому заходил, в том числе к Брюнам. Прочищал там у них водосток. Неужели он спрятал дневник у Брюнов, да так, что Маргарет не заметила? Кстати, вчера Багарёр упоминал, что видел русскую девку, которая обрывала плющ над водостоком. Неужели дневник был там? Неужели Лазар спрятал его туда?
Нет, ерунда. От бумаги в водостоке ничего не осталось бы давным-давно. Скорей всего, Лазар мог припрятать его где-нибудь в доме, а Элен нечаянно нашла. Почему раньше не нашли хозяева? Да потому, что Маргарет была слабей бабочки-однодневки, вечно чем-то болела, и в доме у нее царило настоящее запустение. Сын ее как уехал учиться в Париж, так почти и не являлся в Мулян, жена его и дочь тоже не в восторге от деревенской жизни, я их здесь видела-то раз всего или два. Семья, которая у них дом снимает… все время забываю их фамилию, ну, те, с которыми сюда приехала Элен… они тоже не станут затевать особой уборки. Небось паутину еще обметают, а по углам не лазят. А вот Элен, получается, полезла и в одном из таких углов нашла драгоценную реликвию…
Думала я, значит, думала – и поняла, что нужно преодолеть свой страх и пойти в дом Брюнов. Я могу сколько угодно отсиживаться в своих комнатах, боясь призрака велосипедиста, но если кто– то еще найдет дневник Николь, тогда я досижусь до того, что ко мне придут вполне живые люди, а не призраки, и предъявят мне обвинение в…
Словом, я пошла. И даже сама себе не верила – да неужели я, Селин Дюбоннез, решила выйти на улицу одна? Такого не случалось уже многомного лет! Но я шла, чувствуя себя нелепо, непривычно, дико. До дома Брюнов от меня прежде было ровно пять минут. Вот именно, было! А сейчас я плелась и плелась еле-еле, опираясь на свою палку, и мне казалось, что все так и таращатся в окно: старая Селин потащилась куда-то, смотрите! Оказывается, в Муляне столько брехливых и глупых собак… Глупы точно также, как их хозяева. Их лай так и катился вслед за мной по деревне, будто я цыган-вор, какие промышляли в Бургундии десяток лет назад, а не обычная толстая, одутловатая, неуклюжая старуха. Или собаки и впрямь чуют человечье нутро? Не зря говорят, что у маленького куста есть тень, и мою «тень» собаки видели получше людей.
Да тьфу на них, опять я пишу не о том!
Ну вот я наконец добралась до высокой террасы брюновского дома, посмотрела на водосток и стены, аккуратно очищенные от плюща, пожала плечами и взялась за щеколду калитки. Побрякала ею, и вот кружевная занавеска, которая загораживала распахнутую дверь, откинулась, и на пороге появилась Марин. Еще одна русская на нашу голову. Тоже ногастая, глазастая, только вид гораздо скромней, чем у Элен. Посмотреть приятно, и причесана гладенько. А у той патлы по сторонам торчат. Вежливая она девочка, Марин, ничего не могу сказать. Открыла мне калитку, помогла по ступенькам взобраться, даже не спросила, за каким чертом старая рухлядь припожаловала. Вообще ничего не спросила, а приветливо усадила в кресло в салоне. Я его сразу узнала: как рассказывали, это было любимое кресло деда Маргарет, старого Брюна, он его в Дижоне купил году в девятьсот десятом в подарок жене и в Мулян на телеге привез, потому что в ту пору автомобилей, почитай, и не было. Привез, значит, в подарок жене, а сидел в нем обычно сам, потому что кресло было чудесное – бархатное, цвета старого бордо… Теперь оно выцвело, конечно, а спинка потемнела. Нынешние же, молодые-то, антимакассаров не признают, им проще мебель заново обить, чем салфетки под головы подкладывать! Но все равно мне было приятно сидеть в старом кресле старого Брюна. Оно помнило меня такой, какой я когда– то была. И Лазара помнило, конечно, и даже, очень может быть, знало, куда Лазар спрятал дневник Николь Жерарди, вот только говорить оно не умело и ничего не могло мне подсказать, тут уж приходилось только на себя рассчитывать. Я сидела в кресле, пила холодный сок, который подала мне вежливая Марин, а глаза мои так и бегали по салону.
