Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
Графу Вильгельму фон Мирбаху шел сорок восьмой год, но он выглядел гораздо старше. Синие круги под глазами, набухшие веки, щеки в склеротических жилках — видно, граф в жизненных удовольствиях себе не отказывал. И походка не по возрасту — медленная, шаркающая.
Пока переводчик излагал послу краткое приветствие Свердлова, Алексей Мальгин показал Андрею глазами на вагоны-ледники и шепнул:
— Знает граф, что в Москве есть нечего, с собой провиант захватил. Наверно, с Украины салом да маслом набили.
Вскоре посол, сотрудники посольства, среди которых, к удивлению русских, шестеро были в турецких фесках, и советские руководители покинули перрон. Из немцев осталось несколько человек, среди них офицер, первым ступивший на московскую землю, и еще один офицер, помоложе.
Офицер постарше, видимо, догадался, что молодые парни в штатском оказались около посольского состава не ради простого любопытства. Он подошел к Мальгину и Мартынову, козырнул и что-то сказал по-немецки. Андрей отрицательно мотнул головой: мол, не понимаем. По красивому, гладкому лицу офицера пробежала легкая, едва заметная усмешка, но умные серые глаза сразу выразили полное доброжелательство, и офицер сказал по-русски:
— Разрешите представиться: обер-лейтенант Отто фон Роне. Оставлен здесь для сохранения в порядке нашего имущества.
Алексей Мальгин ответил за себя и за Андрея:
— Очень приятно! Мальгин.
Алеша Мальгин подтянулся, как будто даже стал выше. Но больше всего Андрея удивил голос Мальгина — в нем не было и тени обычной шутливости, он звучал ровно, спокойно, с достоинством.
— Если вам, обер-лейтенант, потребуется наша помощь, мы к вашим услугам.
Фон Роне на секунду задержал взгляд на Андрее и представил второго офицера:
— Лейтенант Балк. Направляется в город Ярославль председателем комиссии по делам военнопленных.
Балк молча поклонился, потом бросил что-то по-немецки.
Вскоре посольский состав был отведен на запасный путь и сдан под охрану пришедшей смене.
Андрей и Мальгин медленно, отдыхая после беспокойного дня, брели по Тверской.
— Буду учить немецкий язык, — неожиданно сказал Андрей. — И вообще, языки буду учить. А то словно немые. Видел, как он чуть не заржал над нами?
— Видел. Учи. Пригодится. Я немецкий слабо, но знаю. Я питерский, а у нас их там до войны тысячи жили. Знаешь, что ему Балк сказал про нас? «Осторожнее, обер-лейтенант, это молодчики из ВЧК». Нюх у него собачий.
Примечание автора
В предисловии к книге я уже писал, что мы с Андреем Михайловичем Мартыновым подружились. Я приходил к нему, читал набросанные главы, просил как можно подробнее рассказать о своих переживаниях, но Андрей Михайлович — такой уж у него характер! — уклонялся и ограничивался скупыми замечаниями чисто фактического характера.
— Да, это было действительно так.
Или:
— Яков Христофорович Петерс прочел мне тогда целую лекцию, каким должен быть чекист. Не раз ссылался на Феликса Эдмундовича как на образец кристально чистого человека, настоящего коммуниста. И мне приятно, что и современные чекисты, с которыми я не теряю связь, стремятся во всем походить на Феликса Эдмундовича, нашего первого чекиста, выдвинутого на этот ответственный пост Владимиром Ильичем.
Когда я прочитал главу о приезде в Москву графа фон Мирбаха, Андрей Михайлович сказал:
— Обер-лейтенанта Отто фон Роне много лет спустя я еще раз встретил. В 1944 году. В Берлине. В штабе изменника Родины Власова.
Вам просили кланяться…
Пекарь Григорий Денежкин, вовлеченный в 1905 году старшим Мартыновым в боевую дружину и выдавший Михаила Ивановича полиции, уже несколько лет жил в Москве. В опубликованные списки провокаторов Денежкин не попал: то ли пропустили при переписке, то ли его документы были сожжены, когда толпа, среди которой были и переодетые жандармы, громила в феврале 1917 года жандармское управление.
Денежкин не знал, что случилось с его донесениями, расписками в получении денег, — целы они или нет. Поэтому разжился чужим паспортом. Больше всего он боялся встречи с земляками. После бегства из Шуи Денежкин вел себя, как ему казалось, более умно, и те, кого он предавал в других городах, продолжали считать его другом, А в Шуе помнили, да и сам он помнил, обещание Анфима Болотина вывернуть его наизнанку. Об этом ему сообщила сестра Анна, переехавшая в Москву и устроившаяся домовым комендантом. То, что фамилия сестры была девичья, беспокоило Денежкина: вдруг дознаются через нее? И сестре он строгонастрого наказал:
— Если кто любопытничать начнет, где я, что делаю и прочее, отвечай: «Приказал долго жить!» Так и говори: «Погиб за веру, отечество и свободу!» Только не брякни, дура, по-старому: «За царя!» В данный исторический период это ни к чему хорошему не приведет.
От частого общения с шуйским исправником Лавровым, а позднее с жандармскими чинами в Москве Гришка иногда выражался, по его же словам, по-ученому.
Анна Федоровна Денежкина не знала, где служит брат, чем он занимается, Она была довольна тем, что он навещает ее редко и не забывает каждый раз принести подарок.
С половины марта 1918 года беспокойства от брата стало больше. Сам он появлялся все так же редко, но от него и днем и ночью начали приходить неизвестные, произносили одни и те же слова: «Вам просил кланяться Леонид Николаевич!» Анна Федоровна отвечала, как ее научил брат: «Спасибо, очень рада». Приходившие оставляли оружие — то наганы, то браунинги, то смитт-и-вессоны, пачки патронов и исчезали.
Григорий приказал ей все оружие прятать получше, в разные места — в диван, под перину, в подтопок, которым не пользовались, и ждать, когда придет человек с чемоданом и скажет: «Нет ли у вас случайно сердечных капель?» Ему надо ответить: «Есть, но не знаю, помогут ли». А он скажет: «Давайте, все равно приму». И только после этого выдать ему револьверы и патроны.
Все шло хорошо, человек с чемоданом приходил дважды. В конце марта к Денежкиной зашел поговорить по поводу продовольственных карточек сын профессора Пухова, офицер-поручик. Как на грех, от Анны Федоровны только ушел очередной посыльный, принесший три нагана. Два она успела спрятать, а третий — новенький, отливавший синевой, лежал на диване. Поручик, разговаривая, часто поглядывал на наган. Анна Федоровна все объяснила Пухову: какие нужны справки, как их заполнять, а он все не уходил — смотрел на револьвер.
Денежкина похолодела, вспомнив, что профессор дружит с самим Дзержинским, и с перепугу вдруг предложила:
— Хотите, подарю?
— Что подарите? — удивился офицер.
— А вот этот самострел. Куда он мне, бабе? А вы человек военный.
— Откуда он у вас?
— Нашла. Я ведь рано просыпаюсь, надо за домами смотреть. Иду, а он валяется.
— Хорошая находка. Совсем новый.
— Берите, берите.
Поручик ушел от Денежкиной с наганом. По оружию Сергей Пухов соскучился, теперь, ощупывая револьвер, он чувствовал себя полноценным человеком.
Дома он лег на диван, сладко потянулся, закинул руки за голову и замурлыкал песенку, которую в немецком плену, в бараке, часто напевал его приятель, прапорщик Костя Полунин, неожиданно для всех покончивший жизнь самоубийством:
С милой мы вчера расстались,
В жизни все дурман.
И с тобой вдвоем остались,
Черненький наган.
«А она еще ничего, — подумал Сергей про Денежкину. — Миловидная, и не больше тридцати…»
Это происшествие внесло хотя и маленькое, но все же разнообразие в скучную жизнь. А жизнь Сергея Пухова не баловала. После радостной встречи с родителями, после первой беседы, затянувшейся до утра, начались будни, встали неизбежные вопросы: что делать, как жить? Продолжать занятия в Высшем техническом училище? Но там ни от кого нельзя добиться толкового ответа. Идти в Красную Армию? Но в районном военкомате на учет взять взяли, а никакой должности не предложили, сказали: «Пока отдыхайте, надо будет, позовем».
Оказалось, что он, не закончивший курса студент, потерявший на войне и в плену здоровье, в общем, никому не нужен, кроме родителей. Но и с ними отношения налаживались трудно.
Дня через три после приезда Сергей за обедом начал рассказывать:
— В вагоне говорили: вызывают дьякона в совдеп. Сидит там комиссар, нестриженый, небритый, держит по случаю неграмотности газету вверх ногами и грозно спрашивает: «Скажите, отец дьякон, как вы к Советской власти относитесь? Только не врите!» — «Хорошо, скажу. Ей-богу, не вру: боюсь!»
Отец, словно не слышал, сказал матери:
— Я, Лида, опять сегодня доктора Коновалова встретил…
Друзей не было, поразлетелись кто куда. Была надежда на встречу с Варенькой Самариной, но мать, осторожно подбирая слова, сообщила, что Варенька вышла замуж и живет в Петрограде.
