Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Во всем она всегда была да и теперь остается весьма рассудочна. Речь ее находчива и образна. Говорит она смело и за словом в карман не лезет. Если ее слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше всего на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в г-на Вольтера, так что ее благочестие весьма сомнительно. Однако же с местным священником отношения у нее прекрасные, и подчас она даже оказывает ему честь пригласить его на обед. Должно быть, она считает его чем-то вроде чиновника, который может оказаться полезен для спасения ее души и открыть ей двери в рай.
Из-за всего этого от нее бегают, словно от чумы. Люди боятся ее высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою она выпаливает им в лицо все гадости, которые приходят ей в голову.
Из родственников у нее осталась лишь дочь ее рано умершего сына.
Свое некогда очень значительное состояние она промотала; сохранилась только двадцатитысячная рента, тающая с каждым днем. Неподалеку от Дома Инвалидов у нее есть особнячок, в котором она и живет; к нему примыкают тесный дворик и обширный сад.
При всем том она считает себя несчастнейшим созданием на земле и половину дня проводит в жалобах на нищету. Время от времени, после очередного безумства, она признается, что боится умереть в больнице для бедных.
И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его маркизе д'Арланж. Как-то, в хорошем расположении духа, приятель этот увлек его за собой, пообещав:
— Пойдемте, я покажу вам феномен — призрак во плоти.
В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе свое почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришел еще. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем ее бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урожденная Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все свое влияние, чтобы ввести его в свет.
Самым большим доказательством ее расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У нее сохранилась комичная привычка не запоминать имен худородных людей, которые для нее просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала еще пуще. Первое время, к неизменному удовольствию следователя, она искажала его имя на тысячу ладов, называя то Табюроном, то Дабироном, то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех месяцев она уже четко и ясно произносила имя Дабюрон, словно он был каким-нибудь герцогом, владельцем огромных поместий.
Порою она пыталась ему доказать, что он дворянин или обязан стать таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавелся титулом и поместил на своих визитных карточках дворянский шлем.
— Как же вашим предкам, деятелям, известным в судейском сословии, не пришло в голову выйти в люди, купить дворянство? — спрашивала она. — Вы были бы дворянином, человеком, достойным уважения.
— Мои предки были умны, — отвечал г-н Дабюрон, — и предпочитали быть первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.
После таких слов маркиза принималась втолковывать ему, что между самыми достойными мещанами и самыми захудалыми дворянчиками лежит такая пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.
Однако те, кто удивлялся постоянству г-на Дабюрона по отношению к маркизе, не были знакомы с ее юной воспитанницей или по крайней мере забывали о ней. Она так редко выходила к гостям! Старая дама не любила обременять себя, как она говорила, обществом юной шпионки, мешавшей ей болтать и рассказывать анекдоты.
Клер д'Арланж только-только исполнилось семнадцать. Это была милая, грациозная девушка, прелестная в своем наивном неведении жизни. Густые пепельные волосы, которые она имела обыкновение распускать, тяжелыми волнами небрежно ниспадали на ее точеную шею. Пока еще немного худощавая, лицом она напоминала божественные образы Гвидо Рени. [8]Особенно восхитительны были ее синие глаза, оттененные длинными ресницами, несколько более темными, чем волосы.
Редкое очарование м-ль Клер усиливалось благодаря присущему ей ореолу необыкновенности, которым она была обязана маркизе. Люди восхищались чуть старомодными манерами девушки. Она была даже остроумнее бабки, достаточно образованна и имела вполне ясные понятия о мире вокруг нее.
Образование, а также кое-какое представление о жизни Клер почерпнула от гувернантки, на которую маркиза переложила заботы о своей «соплячке».
Эту гувернантку, мадемуазель Шмидт, взяли не глядя, и по чистой случайности оказалось, что она кое-что знает, да к тому же еще и честна. Она была из тех женщин, каких часто можно встретить по ту сторону Рейна: романтичная и вместе с тем рассудочная, сентиментальная, но в то же время весьма строгих правил. Эта достойная женщина вывела Клер из царства фантазий и химер, куда завлекла ее маркиза, и в своих уроках обнаружила много здравого смысла. Она открыла ученице всю смехотворность причуд ее бабки и научила, как от них избавиться, сохраняя к ним уважение.
Каждый вечер, приехав к г-же д'Арланж, г-н Дабюрон был уверен, что найдет м-ль Клер сидящей подле бабки; ради этого он и приезжал.
Рассеянно слушая брюзжание старой дамы вперемежку с анекдотами времен эмиграции, он смотрел на Клер, словно фанатик на своего идола. Его восхищали ее длинные волосы, прелестный рот, глаза, которые он находил самыми прекрасными на свете.
Часто случалось, что в упоении он забывал, где находится. Он совершенно не помнил о маркизе, не слышал ее фальцета, вонзавшегося в барабанные перепонки, словно вязальная спица. В таких случаях он отвечал невпопад, совершал самые невероятные промахи, которым потом пытался придумать оправдания. Но это было ни к чему. Маркиза д'Арланж не замечала рассеянности своего любимца. Вопросы, которые она задавала, отличались такой пространностью, что ее уже мало заботили ответы на них. Ей было достаточно иметь слушателя; главное, чтобы время от времени он подавал признаки жизни.
Когда приходило время садиться за стол для игры в пикет (следователь про себя называл его галерой), он проклинал и игру, и мерзкого ее изобретателя. Играл он невнимательно, постоянно ошибался: бросал карту не глядя и забывал бить козырем. Старая дама пеняла ему за рассеянность и беззастенчиво ею пользовалась. Она подглядывала в снос, меняла карты, которые ее не устраивали, дерзко записывала себе фантастические очки, а в конце без всякого стыда и угрызений клала в карман выигранные деньги.
Г-н Дабюрон был чрезвычайно робок, Клер держалась неприступно, поэтому молодые люди почти не разговаривали. За всю зиму судья не обратился к девушке и десяти раз. Вдобавок перед каждым разговором он затверживал наизусть слова, которые намерен был произнести, зная, что без этой подготовки язык у него прилипнет к гортани.
Зато он хотя бы видел ее, дышал с нею одним воздухом, слышал ее голос, мелодичный и чистый, как хрустальный колокольчик, вдыхал веявший вокруг нее нежный аромат, казавшийся ему воистину небесным благоуханием.
Он, разумеется, не смел спросить у нее, как называются ее духи, но после бесконечных поисков, из-за которых он прослыл в нескольких парфюмерных магазинах сумасшедшим, г-н Дабюрон наконец их обнаружил. Этими духами он опрыскал у себя дома все вплоть до папок с делами, громоздившихся на столе.
Он так долго созерцал ее глаза, в которых ему виделось нечто неземное, что в конце концов изучил все перемены в их выражении. Ему казалось, что он читает каждую мысль той, кого обожает, и через эти глаза, словно через распахнутые окна, постигает ее душу. Он говорил себе: «Сегодня ей весело», — и его переполняла радость. В другой раз думал: «Сегодня что-то ее огорчило» — и тут же впадал в уныние.
Не раз г-ну Дабюрону приходила мысль попросить руки Клер, но он не решался. Житейские принципы маркизы были ему известны, он знал, что она помешана на знатности и непреклонна в отношении к мезальянсу; он был уверен, что, стоит ему заговорить, она прервет его ледяным «нет» и никогда уже не позволит ему вернуться к этой теме. Осмелиться на предложение значило без малейшей надежды на успех подвергать опасности нынешнее счастье, которым он бесконечно дорожил, потому что любовь довольствуется малым.
«Если мне откажут, — рассуждал он, — двери их дома закроются для меня. Тогда прощай блаженство, которое дано мне в этой жизни, тогда мне конец».
