Ханс Лалум - Люди-мухи
Конрад Енсен покачал головой:
– Нет… к сожалению, понятия не имею, как ее звали. Больше я ее никогда не видел, ни до, ни после того, иначе я бы за помнил. Хотя я знал большинство молодых активистов в Осло: в то время нас было не так много.
– А машина? Может, вы ее запомнили?
Конрад Енсен просиял:
– А как же! Я смолоду неплохо разбирался в машинах. У него был большой и почти новый черный «вольво», тридцать второго или тридцать третьего года выпуска. Я помню точно, потому что тогда больше всего на свете мечтал о такой мощной машине.
Когда я уходил, он добавил:
– По-моему, жену сторожа и калеку можно не принимать в расчет. Ну, и меня, конечно. И тогда, если убийца живет в нашем доме, выбор у вас небольшой. Лично я бы на первое место поставил еврейку, а на второе – американца, хотя и люблю поговорить с ним о футболе. Но тут в самом деле трудно сказать наверняка, так что я вам не завидую.
С последним выводом я охотно согласился, хотя его предположения о виновнике убийства не разделял. Сам же Конрад Енсен все меньше казался мне главным кандидатом на роль убийцы. В списке подозреваемых он переместился ближе к концу.
5Даррел Уильямс заполонил собой весь дверной проем. Его улыбка была такой же широкой, а рукопожатие – таким же крепким и беззаботным, как и в нашу прошлую встречу. Но, переступая порог, я невольно подумал, что очередная наша беседа будет не столь дружелюбной. У меня появилось к нему несколько важных вопросов, которые, как я надеялся, позволят проверить, насколько хороший он дипломат.
Рассказ о магнитофонной записи не произвел на него такого сильного впечатления, как на других жильцов. Он похвалил меня за то, что я разгадал изощренный замысел преступника, но добавил, что в США такое не редкость. Потом с обезоруживающей улыбкой признал: выходит, и он тоже попадает в разряд потенциальных убийц. Правда, у него нет ни мотива, ни орудия преступления. Он, как подтвердила жена сторожа, вернулся домой около восьми и примерно до без пяти десять сидел у себя в одиночестве и читал, а потом вышел на короткую вечернюю прогулку. Вернувшись, остановился, чтобы обсудить результаты футбольного матча с Конрадом Енсеном. Других людей он в подъезде и на лестнице не видел до тех пор, пока они не очутились перед запертой дверью в квартиру Харальда Олесена и следом за ними не прибежали остальные жильцы.
Первое время наш разговор шел мирно. Однако, когда я спросил, как звали его норвежскую подружку, с которой он поддерживал отношения в 1945–1948 годах, Даррел Уильямс сразу перестал улыбаться.
– Конечно, у нее есть имя, – резко ответил он. – Но я понятия не имею, сохранила ли она девичью фамилию, а разыскивать ее не собираюсь. Я не имею никакого отношения к убийству и не понимаю, при чем здесь моя тогдашняя подружка.
Я не сдавался и заявил, что тем не менее буду ему весьма признателен, если он сообщит, как ее звали. Даррел Уильямс заявил, что не хочет отвечать – по крайней мере здесь и сейчас. Разговор делался все тягостнее. После вопроса о подружке Даррел Уильямс заметно насторожился. Еще больше американец посуровел, когда я спросил о его банковском счете. Он понимал, что подобные вопросы неизбежно всплывают в ходе следствия, и лично ему скрывать нечего. Однако нашел мою просьбу «крайне неудобной» и, после короткой паузы, сказал: «Прежде чем покажу вам свои банковские книжки, мне придется проконсультироваться с послом. Иначе возникнет прецедент, последствия которого трудно предвидеть». Вряд ли его поступок создаст прецедент, попробовал сострить я, ведь немногие живущие в Осло американцы могут похвастать, что их соседи по дому – герои Сопротивления. Но мой собеседник без тени улыбки решительно покачал головой.
Я не ожидал получить ответы на другие мои вопросы и тем не менее задал их. Сначала спросил, в курсе ли он деятельности в Норвегии и других странах во время войны американской разведывательной организации под названием «Бюро стратегических служб», или БСС, которая позже влилась в новую американскую разведывательную организацию под названием ЦРУ. Глаза Даррела Уильямса немедленно потемнели. Он выпрямился в кресле и ответил, что, будучи кадровым дипломатом, обладающим доступом к секретным сведениям, он, конечно, знает о существовании таких организаций и их вкладе в борьбу с коммунизмом. На следующий вопрос о том, принимал ли он лично участие в работе одной из таких организаций, Уильямс ответил шаблонной фразой, которой, наверное, всех дипломатов обучают в первую очередь:
– Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.
Пока я не знал, имеет ли Даррел Уильямс какое-либо отношение к убийству. Однако его поведение резко изменилось. Он уже не был таким обаятельным, как в нашу первую встречу. До конца разговора сидел сосредоточенный и настороженный. Мне пришло в голову неожиданное сравнение. Несмотря на внушительную фигуру, он все меньше и меньше походил на медведя и все больше – на тигра, готовящегося к прыжку. Когда я спросил, часто ли посольство селит своих сотрудников в Торсхове, Даррел Уильямс ответил, что о других таких случаях не слышал, но он не специалист по жилищной политике посольства, и, наверное, в данном случае пришлось учитывать много разных факторов. Ему предложили эту квартиру, и он не возражал: понравилась и сама квартира, и ее местоположение.
Оставалось два последних, самых важных вопроса. Даррел Уильямс был крайне напряжен, и я мысленно приготовился к тому, что он вот-вот набросится на меня. Из предосторожности даже чуть-чуть отодвинул от него свой стул, прежде чем взорвать бомбу.
– Вам когда-нибудь приходилось убивать?
Даррел Уильямс не вскочил с кресла, но глаза его метали молнии. Я почти не сомневался, что он снова откажется отвечать, сославшись на то или иное дипломатическое правило, но он, подумав, ответил на удивление сдержанно:
– Поскольку вы задали личный вопрос, который никого, кроме меня, не затрагивает, с радостью вам отвечу. Летом сорок четвертого года я, молодой солдат, попросился в передовые части. После высадки в Нормандии мы наступали на Париж. Отчетливо помню лица двух человек, которых я убил: молодого светловолосого немецкого солдата и темноволосую молодую француженку. Да, я никогда их не забуду, хотя в последнее время они являются мне уже не так часто, и я могу с этим жить. У обоих на рукавах была свастика, и обоим предлагали сдаться, но они отказались. Мы выполняли приказ и рисковали жизнью ради освобождения Франции и других оккупированных стран от нацизма. Я никогда не жалел, что пришлось участвовать в войне… – Он немного помолчал, а затем продолжал: – О тех двоих я знаю точно. Но во время наступления постоянно завязывались перестрелки, погибло много людей, поэтому не могу ручаться, что больше никого не лишил жизни. Но это было в другое время и в другой стране, в ходе самой кровавой войны за всю историю. После войны я никого не убивал, и никогда не убивал норвежцев.
– Неужели вам не приходилось убивать людей в Норвегии – даже ради правого дела, служа своей родине?
Даррел Уильямс снова помолчал, размышляя.
– Разумеется, если я отвечу «нет», вы мне не поверите, ведь сейчас, как и тогда, я по-прежнему служу своей стране. Но повторяю, после войны мне ни разу не приказывали никого убивать. Я понятия не имею, кто убил Харальда Олесена.
Он посмотрел мне прямо в глаза, и я вынужден был ему поверить. Американец по-прежнему оставался в категории тех, кто теоретически мог бы убить Харальда Олесена, но мне все меньше в это верилось.
Проводив меня до порога, Даррел Уильямс, видимо, решил сгладить произведенное им впечатление. Он заметил, что сейчас всем нелегко. Я, несомненно, нахожусь под сильным давлением после таинственного убийства известного героя Сопротивления, а он служит другой стране и должен строго придерживаться дипломатического протокола. Учитывая это, он, конечно, сделает все возможное, чтобы помочь в раскрытии убийства. Если я дам ему пару дней, он посоветуется со своим начальством. Может быть, позже сумеет ответить на другие мои вопросы. Я довольно легкомысленно уточнил, означает ли слово «начальство» посла. Даррел Уильямс с такой же напускной легкостью ответил: слово «начальство» означает «начальство». С дружелюбной улыбкой мы пожали друг другу руки. Я понимал, что американец прав. Положение было не из легких – ни для меня, ни для соседей убитого. Посмотрев на часы, я увидел, что уже четыре, а мне предстояло навестить еще одного человека.
6Андреас Гюллестад, как и обещал, вернулся домой в воскресенье после обеда. Он снова долго не открывал, но затем приветствовал меня лучезарной улыбкой. Я невольно задумался. В самом ли деле он настолько открыт и простодушен, или за его дружеской маской кроется другое, не такое приветливое лицо? Как только мы уютно устроились в гостиной и взяли чашки с чаем, я приступил к беседе. Для начала спросил, как прошла его поездка в Йовик. Андреас ответил, что совершил приятное путешествие в те места, где вырос, и в очередной раз поблагодарил меня за то, что я позволил ему уехать.
