Николай Балаев - Искатель. 1989. Выпуск № 04
Хотя… Весной, когда уезжал сюда, бегал по магазинам. А дорожка, знаешь, мимо Гнезда на площади. Иду после южака,[2] валяется стоптанный башмак. Синтетический. А в прошлом году валенок драный валялся. Вроде какое-то движение есть… Посмотрим. Но веры, если откровенно… Разберемся… Плесни-ка… Не надо, не ухмыляйся: наше дело конченое, пусть молодежь спасают.
— А кто спасать будет? — спросил Нефедыч. — Номенклатурная стая? Она по местам прочно сидит. Шестидесятилетний опыт успешного противостояния демократии, да на тысячелетнем рабском фундаменте — плотина серьезная. Прорвать ее могут только свободные выборы, а не пародия по фордовскому принципу: «У меня вы можете купить машину любого цвета, при условии, что этот цвет черный». Народ бы…
— Тот самый, который — мы?
— Да, а мы… Только вот спим дружными рядами. С тех пор, как подсыпала пуганая номенклатура в штормовые пятидесятые в сознание народа снотворное. Вот. и спим на свободе, вместо того, чтобы будить.
— Чем ты лично, чудак-человек, будешь будить? Что такое колокольное у тебя есть? С чем пойдешь по Дантовым кругам?
— Петь буду. Песни есть. Пусть шлепают по хлябям российским. А на Руси всегда находились умельцы, могли приветить страждущие мысли. Ты думаешь, лампада — это что? Это частица прометеева огня, она раньше в каждой избе светила днем и ночью. И сейчас светит, только ее номенклатура в души загнала, чтобы с глаз долой: в темени легче и спокойней казнокрадить… А мы тут брагу жрем, раком пятимся. Уже больше двух шагов назад сделали, пора хоть один вперед. Конечно, его и без нас сделают, навечно от вечного, по последнему счету, никакой бюрократ не в силах отвернуть целый народ. Но и наша причастность — та копейка, без которой рубль может не сложиться. Аминь.
— Гуф? — вопросительно сказал за стеной Рыжий. — Гу-гуф!
— Стой, кто идет? — перевел Сергеич. — Руки вверх!
— Гырр-р-руф! Груф-уф-уф! — залился пес каким-то остервенелым лаем.
— А действительно кто-то.
— Бурила же обещал.
— О, я и забыл.
Мужики вывалились из избы. А там увидели, что перед базой стоит огромный усатый человек в баварской шляпе с белым пером канадского гуся за лентой по околышу, сером костюме и болотных сапогах. А в руках гармошка. Перед ним, припадая на передние лапы, метался Рыжий, исходя злобным лаем. Никогда ему еще не встречался человек с набором таких грозных запахов! От пришельца веяло темной свирепой силой и жестокостью. Правда, к ним мешался аромат добра, но он был стар и беспомощен, как запах полуистлевших прошлогодних листьев в пучке свежей травы.
Пришелец увидел хозяев, растянул мехи, открыл рот и восторженно заревел:
П-па тундре, п-па ш-шир-рокой дар-роге,
Где мчится ско-орый Во-ркута — М-магадан!..
— Паханы, я по адресу? Я в тот почтовый ящик?
— В тот! — закричал Сергеич. — Топай смелей, Бурила!
— Овчарку могу зашибить!
— Рыжий, фу! — опять закричал Сергеич. — Иди на место!
Но пес, давясь от злобы, припал к земле, загораживая пришельцу дорогу в дом.
— Вот стервец! — Сергеич подошел, взял Рыжего за ошейник и приподнял. Однако, стоя на задних лапах, задыхаясь в петле, Рыжий продолжал хрипеть и рваться.
— Ах, не слышишь! Тогда так, — Сергеич подтащил пса к углу дома, сдернул один из капканов и, защелкнув цепь на ошейнике, набросил капканьи дуги на гвоздь. Потом ладонью загнул его вверх: — Вот так. Сиди, если слов не понимаешь… Заходи, Бурила.
— Сергеич, а я тебя по голосу узнал, — пришелец пошел в избу.
Ничего не понявший Рыжий рванулся следом, но цепь бросила его назад. Подошел Нефедыч, положил руку на загривок, крепко провел несколько раз.
— Успокойся, брат. Такие пироги, такая тебе Бастилия. Перестань дрожать… Видишь, чем кончается непослушание. А ведь ты знаешь и хотел сказать что-то очень важное. А, пес?.. Вот и выдави раба… Идти надо, идти… — Он посмотрел на лежащий у двери рюкзак. — Утром… Хочешь, тебя возьму? Или на цепи лучше? А ведь ты — природа… Ладно, сиди пока…
— Капустку принес. — Бурила вытянул из кармана полиэтиленовый мешок. — Уберег от своих бичариков.
— До утра отложим, — сказал Сергеич.
— Добро, — Бурила кивнул, пригляделся к столу: — А вы тут давно гоношите? Оставили чего птичке залетной?
— Стае пеликанов хватит. Держи ковшик, догоняй. У-у…ху-хух…ху-у-у, — Бурила брякнул пустой ковш об стол, отер губы: — Хор-роша…
— Давай шляпу, лезь к окну.
— Понял. — Бурила протиснулся на нары, поставил за спину гармошку: А припоздал потому, что в поселок летал, продукты для бригады завозил.
— На-ка еще, — сказал Сергеич.
— С рожденьицем тебя, рыбачок. А охотник где? Нефедыч? Тут, — Нефедыч вошел, сел рядом с Бурилой. — Ешь с дороги.
— Ага. В рейсе притомился, дома и куска не урвал. Сгружайте, говорю своим бригадным уркаганам, а я на душевные именины. И бегом. Весь десяток кэмэ. «Па тундре, па ш-широкой дар-роге…» Да, слыхали, что мильтоны из нашего районного угро рыбьему инспектору Долгоносову устроили?
— Ну-у? Давай.
— Ща… Глоток только… Значит, так. Прикнокал он их по браконьерскому делу на речке Дальней, за Чааном. Прямо на деле. Описал сети, невод, добычу, погнал моторку в село. А они на вертолете. Долгоносое приплывает, а в его хавере уже шмон чин-чинарем проведен, изъят и оприходован песцовый хвост. Инжектор из лодки, а его белы руки в браслеты: пушнина, валюта, подрыв мощи государства. Жена на самолет, чтобы в область, а ее за юбчонку с трапа: сиди дома, хуже будет. Шмонали без хозяев, понятых и санкции — три статьи перечеркнули из уголовно-процессуального. А если инспектор заведомо невиновен — а так и доказано после, — уголовному начальничку по его кодексу статья до трех лет…
— Повезло человеку, — Нефедыч усмехнулся.
— Это как?
— Ну ведь проворовался. Значит, в область заберут. А там цивилизация: ресторан, театр, зоопарк… и свой зверинец, родной.
— Ну ты чешешь! Дюсидент, наверно?.. Не-е, у них есть пацаны — уважаю… Да, значит. А у меня в селе все кобели знакомы: бывают времена — карманы от монет трещат. И есть там один сержант, Толик. Недавно его из ментов шуранули за избиение фронтовика. Так он по дружбе на ушко колонулся, что этот хвост по другому делу раньше проходил, начальник его изъял и притырил. Для случая. А теперь достал из сейфа и бригаде, что на шмон шла, передал. А?! Век свободы не видать — падлюка! И сейчас раскручивают. Но жена все-таки сбежала и столичным газетчикам объявку сделала. Верите?
— Верю, — сказал Нефедыч. — Я сам в похожее дело попал. «Дело о Дураке». Главный инженер у меня по семейным обстоятельствам на материк уехал. Хорошего специалиста найти трудно, прозвонил инстанции. Через месяц Водопуски в трубку, из Гнезда:
«Просил главного инженера?»
«Неужели нашли?»
«Образовали. Мугаков, ты должен знать. На Пограничном работал, в горном, на Вальвэнмееме у Дорченко, потом…»
Пока перечислял, я действительно вспомнил. Из тех самых: «Бу сделано!»
«Да он же, — говорю, — без образования, и по пескам прыгал, а мне строитель нужен. Главный инженер».
«Ну и что? Пока приглядится, а весной в техникум устроим». «Шутите? — говорю. — Ко всему он же дурак».
«А тебе умника надо? Замучаешься с умником. От инициатив умного зама один заслуженный товарищ на Северном в психиатрическую попал…»
«Значит, слишком прямая извилина у него была».
«Ну ты без смешочков… И орден у него весомый, а для твоей организации лишний вес не помеха».
«Орден-то разнарядочный. По той статье: «Подберите морально устойчивых граждан, чтобы свои, чтобы члены, по следующим половым, возрастным и семейным категориям…» «Разговорчивый стал».
«Так вначале, — говорю, — было слово».
«Где — вначале?»
«В первоосновах бытия».
«Ты конкретно. Ты мне марксизм не искажай. Р-руководитель. То-то у тебя и секретарша рассуждает: «Управляющий занят, изложите мне, я все решу…» Это порядок? Какая-то, прости меня…»
Ну я не удержался и ляпнул:
«А ведь вы, Максим Исаич, мыслите на уровне вашего протеже».
— Это самому? Ну, влепил! — восхитился Бурила.
Нефедыч вздохнул, взял кружку. Мужики тоже подняли посуду. Все было ясно. Поэтому сдвинули кружки молча и выпили также молча.
— Ур-ра! — взревел Бурила. — Игр-раем! Бацаем нашу, для веселья!
«Вз-з-за-а!» — визгнула гармонь.
«— П-па тундре, п-па шир-рокай дар-роге!..»
— Во! — закричал Сергеич: — Давай, ребята!
Рыжий слушал могучий трехглоточный хор. Ему ужасно хотелось вскочить, запрокинуть голову и испустить такой же надрывный, полный угнетающего фальшивого веселья, вопль, но он боялся шевельнуться: при каждом движении головы цепь звякала, и разум его от этого звука бросался куда-то в свои собственные глубины, словно хотел спрятаться там от цепенящего чувства, всегда ощущаемого крепко схваченной добычей…
