Екатерина Лесина - Рубиновое сердце богини
—Воды почти нет. Еды тоже. Годфрид, как корону надел, словно ослеп и оглох заодно. Слова ему поперек не скажи, король Иерусалима. Любимчиков наделил землями, а остальным, значит, ничего…
—Ненавидишь?
—Да! И его! И попов! Кому нужна эта война?
—А Гроб Господень?
—Стоял себе тысячу лет, и ничего, как видишь, с ним не случилось. Ему все равно, сарацины вокруг или христиане. И от чумы он нас не защитит, несмотря на всю святость. Нужно уезжать.
—Это похоже на побег!
—Бегут, – заметил де Фуанон, – с поля битвы. В бою же ни один смуглолицый не видел моей спины! Да и твоей тоже. Нам нечего стыдиться, против черной смерти мечи бесполезны.
—Мы давали клятву! – напомнил де Вим.
—Давали. Сражаться, а не дохнуть, как собаки. Ты обязан мне жизнью.
Жану показалось, что он ослышался. Но нет, рыцарь, презрев все законы чести и неписаные правила кодекса, напомнил о долге.
—Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу?
—Клянусь!
– Мне хватило бы и слова. Ты должен вернуться домой. Рассказать правду об этом месте, найти мою дочь. Позаботиться о ней. Нет, ничего не говори! Дослушай до конца. У меня есть камень, рубин, алый, как кровь, как сердце Иисуса. Я хотел подарить его храму, чтобы из золота крест выплавили, как символ нашей победы, а камень в центр… На этой войне храмы получили столько золота, что хватит на тысячу крестов, а дочь у меня одна. Пусть она выйдет замуж. Ты подыщешь ей хорошего мужа, такого, который не позволит похоронить ее за оградой кладбища, несмотря на всех святош, вместе взятых…
—Клянусь!
—Завтра на рассвете в Триполи уходит караван, поедешь с ним. Пообещай позаботиться о ней!
—Клянусь честью своей.
—Ну вот и ладно. Держи. – Фуанон небрежным жестом швырнул кошелек на стол. – Здесь камень и золото. Не перечь, ты должен добраться. Помолись за меня дома…
—Клянусь. – В горле застрял горький ком. А за стеною с новой силой завыл ветер.
Пигалица
Снова. Боже мой, неужели все начинается сначала! А я, глупая, понадеялась, что со странными снами покончено. Получите, Мария Петровна, продолжение сериала и распишитесь. А с другой стороны, интересно.
Интересно и страшно. Ночь. Ветер, горячий и шершавый, тело чешется, а кожа покраснела, будто бы это я, а не неизвестные рыцари, несколько лет проторчала в пустыне. Иерусалим. Священный город. Точнее, город постоянных войн: арабы, турки, крестоносцы, снова турки… Там и сейчас война.
Три часа ночи. А сна ни в одном глазу, хорошо, что завтра, вернее, уже сегодня, воскресенье. Мысли с глобальных проблем плавно переползли на мои личные. Последний день отдыха перед новой трудовой неделей. Эх, выехать бы за город, отдохнуть, погулять со Степкой по лесу, подышать влажным весенним воздухом. Так нет, не получится, я заранее предполагаю, как к такому предложению отнесется Пыляев.
Хреново отнесется.
Все эти дни он жил у меня, не то охранял, не то просто на нервы действовал. Еще я получила два букета: желтые тюльпаны, означавшие, что моя улыбка подобна солнечному свету, и белые астры.
Так. Стоп. Не думать. Хватит того, что я сплю с пистолетом под подушкой, он не заряжен, но все равно, само наличие оружия успокаивает. Хромой Дьявол, кстати, не в курсе, что у меня есть пистолет. Обойдется. Знаю я его, прицепится, словно репейник: как, зачем, откуда. Ну не рассказывать же в самом-то деле, для каких целей пистолет приобретался.
Сон не шел, я походила по комнате, надеясь, что искусственная бодрость схлынет, а ее место займет нормальная сонливая усталость. Не получилось. Зато возникло дикое желание рисовать. Надо же, такого приступа вдохновения я не испытывала со времен школы. Поддавшись – все равно заняться больше нечем, – достала альбом, карандаши, и понеслось. На бумаге появлялись знакомые лица, чудесные места и странные вещи. Вот девушка, молодая и очень красивая, вот старик в белых одеждах, на шее – золотая цепь с крупным камнем… Вот юноша с безумными глазами. Горы, смыкающиеся над глубоким ущельем. Нож с широким лезвием и рукояткой из зуба морского змея. Трехногая жаровня и стол. Огромный меч и смутные очертания затерянного в песках города…
Память стремилась избавиться от навязанных ей образов. Память хотела забыть о том, чего никогда не видела. Память требовала, чтобы назойливые герои моих сновидений жили на бумаге, а не в голове.
Разбойник. Орлиный нос и хитрые прищуренные глазки. Камень. Получился лишь с третьей попытки, но как! Я рисовала простым карандашом, а проклятый рубин даже в черно-белом исполнении норовил запылать всеми оттенками алого.
Чертовщина.
– Не спишь?
От испуга я выронила карандаш. Ну нельзя же так подкрадываться!
– Стучаться не учили?
– Стучал, ты не соизволила ответить.
Очень даже может быть. Увлеклась, с кем не бывает.
– Что делаешь?
– Рисую.
Пыляев недоверчиво усмехнулся:
– Ночь – самое время для творчества?
– А тебе какое дело?
– В принципе, никакого. Меня Степка разбудил, по-моему, он думает, будто с тобой не все в порядке. – Степка – паразит! – давно перебрался к Дамиану. Более того, моя псина не отходила от гостя ни на шаг. Пускай мне только после этого кто-нибудь скажет о собачьей верности. – Так как? Рассказывай, что тут у тебя.
– Ничего.
– А врать нехорошо, Пигалица. – Хромой Дьявол самым наглым образом уселся на моей кровати. – Откуда ты узнала про камень? – Честно говоря, вот этого вопроса я не ожидала и растерялась. Настолько растерялась, что сказала правду.
– Во сне увидела.
– Во сне, значит. И рисуешь тоже сны. – Пыляев не спрашивал, он констатировал факт. – Покажи.
Показала. Ночного запала хватило на десяток набросков. Смешные, немного мультяшные и угловатые, тем не менее узнаваемые, во всяком случае, для меня. Дальше события развивались согласно законам логики. Хромой Дьявол спрашивал, я отвечала, рассказывала, вспоминала, уточняла. По ходу повествования он делал пометки на обратной стороне рисунка и переходил к следующему. Так мы и дожили до рассвета. Еще одна ночь псу под хвост. Из-за ночи я не особо переживала – днем отосплюсь, – нервничала из-за снов: а вдруг Пыляев решит, что у меня окончательно крыша поехала? В конце концов, не выдержала и прямо спросила:
– Думаешь, я с ума схожу?
– Что? А, нет, ты у нас редкостным здравомыслием отличаешься. – Он шутит или серьезно? Надеюсь, серьезно. Мне сейчас не до шуток.
– Тогда как вот это, – я потрясла рисунками, – объяснить?
– А тебе нужны объяснения?
– Представь себе, нужны. Жить не могу без объяснений.
– Хорошо. – Это его «хорошо» окончательно выбило меня из колеи. Он что, в самом деле собирается мне объяснять?
– Но чуть попозже, мне кое-что проверить надо. Картинки я возьму, ладно?
– Ладно. А мне что делать?
– Спать. Давай, Машуля, ложись. Хорошие девочки ночью спать должны, а не живописью заниматься… – Пыляев потянулся к подушке, наверное, поправить хотел, и тут я с ужасом вспомнила про пистолет.
– Нет!
– Что нет? – не понял Димка.
– Не трогай! Я сама! Иди!
– Куда?
– Куда хотел. Куда-нибудь! Уходи! Я спать буду! Здесь! – В доказательство своих слов я уселась на злосчастную подушку. Только бы проклятая железяка не выскользнула! Черт, ничего не чувствую, дура толстокожая, вон у Андерсена принцесса горошину прощупала через сорок перин, а я пистолет через одну подушку не чувствую.
– Маш, с тобой все в порядке? – В результате моего маневра мы оказались непозволительно близко друг к другу. Плечо к плечу. Нос к носу. Глаза в глаза. Димка подслеповато щурился, а я… Я сразу вспомнила про свою дурацкую пижаму поросячье-розового цвета с дурацкими рюшечками и толстым слоном и про то, что должна ненавидеть этого человека. Но ненависть куда-то исчезла, зато появилось желание поплакать, рассказать обо всех страхах, волнениях, переживаниях. О том, как плохо одной, как не хочется возвращаться домой, потому что в окнах не горит свет и никто не ждет, кроме Степана. Как унизительно каждый день идти на работу и слышать за спиной ехидный шепот. Развелся. Поменял на молодую. Как Аделаида Викторовна, звонившая, чтобы поздравить меня с Международным женским днем, осторожно намекнула, будто после свадьбы молодые хотят жить отдельно и, скорее всего, мне придется освободить принадлежащую бывшей свекрови квартиру. А я-то, наивная, полагала, будто Гошик купил ее для меня, и проплакала весь вечер.
Много. Слишком много для одной маленькой женщины, у которой и друзей-то нет, кроме молчаливого серьезного пса редкой породы канекорсо.
Вслух я не сказала ничего. А Пыляев понял. Кожей чувствую, что понял. Обнял, погладил по голове, как ребенка, и нежно поцеловал, почему-то в ухо. Глупо. Кто так делает.
