Наталья Александрова - Венец Чингисхана
Тогда приняла более-менее удобное положение и решила просто немного отдохнуть. Но и это мне не удалось.
Во-первых, в чулане было ужасно душно. Во-вторых, как я уже говорила, здесь не имелось окна. То есть, как только я погасила единственную лампочку, в помещении воцарилась полная, непроницаемая, беспросветная тьма.
Казалось бы, это не должно мешать, наоборот, обычно мешает спать свет за окнами – но теперь эта тьма обступила меня, как будто в ней таились неизвестные, враждебные и злобные существа, отдаленно напоминающие незабвенного моего соседа-урода. Я понимала, что это – всего лишь игра моего подсознания, и попыталась призвать его, это распоясавшееся подсознание, к порядку…
Но вдруг услышала стон.
«Прекрати! – мысленно воскликнула я. – Это тебе только мерещится! Здесь некому стонать, кроме тебя и чертовой раскладушки!»
Мне уже почти удалось убедить себя, что стон – всего лишь плод моего воображения, но тут он повторился.
Причем на этот раз я поняла, что он раздается не в моем чулане, а доносится снаружи.
Я решила не обращать на этот стон внимания. Мало ли, какие проблемы у хозяев квартиры, меня они не должны волновать.
Я закрыла глаза, повернулась на левый бок…
И проклятая раскладушка развалилась подо мной, так что я оказалась на полу!
Я вскочила, выругавшись, и включила свет.
Раскладушка снова превратилась в груду металлолома.
Конечно, можно было снова ее собрать, раз это удалось мне один раз – удастся снова. Но для этого требуется время, а самое главное – для этого потребуется трезвая, спокойная голова, а я сейчас была взвинчена, нервы на пределе.
И тут из-за двери снова донесся тот же стон.
То есть не совсем тот же. На этот раз в нем было гораздо больше муки и безнадежности.
Я не выдержала, накинула поверх ночнушки длинную джинсовую рубаху и тихонько выбралась в коридор.
В коридоре было темно и тихо.
То есть, конечно, не совсем темно и тихо, как я поняла через несколько секунд. Во-первых, с разных сторон доносилось негромкое потрескивание и поскрипывание. Наверняка эти звуки издавала старая рассохшаяся мебель и такой же старый паркет. Во-вторых, из-за какой-то двери доносился довольно громкий храп, время от времени перемежающийся сонным бормотанием. Прислушавшись, я поняла, что с таким музыкальным сопровождением спит Августа Васильевна.
С точки зрения темноты тоже все было не так просто. Тут и там на полу и на стенах виднелись какие-то неясные блики и отсветы – наверное, пробивался слабый уличный свет из неплотно занавешенных окон. Кроме того, я увидела над собой два тускло светящихся зеленых огня. В первый момент я их ужасно испугалась, но потом вспомнила, что на шкафу стоит чучело совы и два огонька – это ее отсвечивающие зеленью стеклянные глаза.
И только было я успокоилась, как в коридоре снова раздался стон.
Я двинулась в том направлении и тут же заметила на полу под одной из дверей узкую полоску света.
Сориентировавшись, я поняла, что это – дверь в комнату того парализованного старика, Павла Васильевича, и притормозила.
Августа однозначно дала мне понять, чтобы я к нему не совалась. И действительно, зачем брать на себя лишнюю головную боль? Мне и своей собственной хватает за глаза! Я нанялась в этот дом прибираться, готовить и ходить в магазин за продуктами, мне за это платят не слишком щедро, и нет совершенно никакого смысла за те же деньги брать на себя дополнительные обязанности.
Я хотела уже вернуться в свой чулан и попытаться заснуть, но за дверью снова застонали.
Я перестала раздумывать и открыла дверь.
Мало ли что говорила Августа. Нельзя же оставить больного человека без помощи…
Я успела еще мимолетно удивиться, что раньше мне бы такая мысль и в голову не пришла – помогать абсолютно незнакомому человеку, теперь же я почти не колебалась.
Сейчас комната Павла Васильевича выглядела совсем иначе, чем при дневном свете.
Собственно, прошлый раз я не особенно-то и приглядывалась к ней – меня больше интересовала не комната, а ее обитатель, точнее – вопрос, придется ли мне за ним ухаживать, тратить на него свое время и свои силы. Сейчас же я никуда не спешила и разглядела его комнату. Ее освещал тусклый синеватый ночник, и это мертвенное освещение превратило вполне заурядное помещение в таинственный подводный грот. Вдоль стен, как подводные скалы, громоздились старинные книжные шкафы, на полках которых темнели массивные тома в кожаных переплетах. В простенках между шкафами висели мрачные портреты мужчин и женщин в старинной одежде. Некоторые мужчины были в военных мундирах, один даже был изображен верхом на коне.
Кроме этих портретов были здесь и старинные цветные гравюры. На одних – лошади, скачущие или мирно пасущиеся, на других – степные и горные пейзажи, стоянки каких-то полудиких кочевников, войлочные юрты, те же лошади, овцы, верблюды.
Я отвлеклась на убранство комнаты и забыла, зачем, собственно, сюда пришла, но новый стон недвусмысленно напомнил мне об этом.
Повернувшись на этот звук, я увидела Павла Васильевича.
Он лежал в своей постели, голова – на высоких подушках, тяжелые руки покоились поверх одеяла. То есть это только говорится – покоились, на самом деле его руки дрожали от немыслимого внутреннего напряжения, как будто больной пытался что-то сказать мне своими руками.
Это судорожное напряжение как будто передалось мне, мне показалось, что я сама сейчас потеряю дар речи, стану таким же беспомощным, бессловесным созданием…
Мне захотелось немедленно уйти из этой комнаты, пока я не заразилась от Павла Васильевича старостью и беспомощностью.
Но тут он снова застонал, и я невольно перевела взгляд на его лицо.
Оно тоже кривилось в мучительной, болезненной судороге, не в силах выразить самую простую просьбу. Единственное, что было осмысленным и человеческим в этом лице, – глаза. Выразительные, умные, страдающие, они смотрели на меня с надеждой и ожиданием.
Я устыдилась своего порыва, своей минутной слабости и попыталась понять немую просьбу.
Павел Васильевич показывал глазами на тумбочку возле кровати, где стоял стакан с водой и лежал стеклянный пузырек с лекарством. Он всего лишь просил, чтобы я дала ему таблетку и воды…
Я вытряхнула на ладонь одну таблетку, взяла стакан… вода в нем была тепловатая, мутная, с белесым осадком. Ну, Августа Васильевна! Так-то она заботится о своем брате! Свежей воды налить не могла!
Я отошла от кровати со стаканом в руке, направилась к двери. Услышав за спиной прежний стон, обернулась и проговорила:
– Не волнуйтесь, я сейчас вернусь, только налью чистой воды!
Лицо Павла Васильевича успокоилось, разгладилось, он опустил веки, показывая, что понял меня.
Я вышла в коридор.
На этот раз раздававшиеся там скрипы и шорохи ничуть меня не беспокоили – я к ним привыкла, а главное – у меня было конкретное дело. Поравнявшись с комнатой Августы Васильевны, я на секунду задержалась и прислушалась. Оттуда, как и прежде, доносился художественный храп. Неожиданно он прекратился, послышался скрип кровати, и вдруг Августа громко и внятно заговорила на каком-то незнакомом мне языке.
Я отчего-то испугалась, как будто застала хозяйку квартиры за неприличным или криминальным занятием, но голос уже замолк и из комнаты снова раздался мирный храп.
Я пожала плечами: странности обитателей этой квартирки меня совершенно не касались. Я могу здесь пожить какое-то время, зализать свои раны и ушибы (к счастью, только душевные), а до остального мне нет никакого дела.
Дошла до кухни, налила в стакан чистой воды и вернулась в комнату Павла Васильевича.
– Ну вот, вы видите – я вас не обманула!
В его глазах засветилась радость.
Я приподняла его голову, положила в рот таблетку и поднесла к губам стакан с водой.
Никогда не думала, что так трудно напоить парализованного человека!
Вода текла по шее за воротник пижамы, а когда я сумела влить ее в рот – он едва не захлебнулся.
Наконец я сумела добиться поставленной цели. Старик выпил несколько глотков, стакан с оставшейся водой я поставила на столик, вытерла его лицо и подбородок и проговорила:
– Ну, все, спите, я пойду к себе!
В его глазах появилось разочарование, но это меня уже не касалось – я и так сделала то, за что мне никто не платил.
Заснула я на этот раз быстро и видела удивительно яркий подробный сон.
Долгий день клонился к закату, когда Тимуджен увидел впереди отару овец и двух пастухов в косматых шапках хунгаритов. Он ударил лошадь пятками, да она и сама пустилась вскачь, почуяв воду, тепло и безопасность человеческого жилья.
Один из пастухов проводил Тимуджена к юрте Джамалыка, вождя хунгаритов, отца невесты Тимуджена Бортэ. Джамалык с плетью в руке стоял на пороге юрты, смотрел на гостя.
Тимуджен спешился, низко поклонился Джамалыку и проговорил, стараясь не задыхаться:
