Олег Игнатьев - Мертвый угол
Постояв возле полки современной литературы, Климов и на этот раз не удержался: купил серенький томик в бросовом бумажном переплете. В первом же стихотворении лирическая героиня неистово желала превратиться… в штурвал самолета, чтобы единственный и милый мог обнимать ее на высоте… В конце строфы сиротело такое душещипательное многоточие, что невольные ассоциации мелодраматического характера должны были привести читателя в душный будуар Одессы-мамы, где элегантный, как рояль, Мишка-Япончик кропил слезами семиструнную гитару: «Держась за Раю, как за поручни трамвая…»
Климов захлопнул томик и, проходя мимо автобусной остановки, оставил его на скамье под навесом: все же книга — жаль бросать в заплеванную урну.
Гунливый мужичонка в коверкотовой немодной кепке с твердым козырьком, уверявший скамью, на которой сидел, что все «фуйня, кроме пчел», оторвался от предмета просвещения, вывихнул подбородок в сторону Климова и попытался свести разбегающиеся зрачки к переносью. Он даже уперся руками в деревянную плаху, но, видимо, вконец обессилевший в неравной борьбе с мучившими его противоречиями жизни и собственными глазами, сунулся носом в болониевую куртюшку с замызганным воротом и неожиданно громко сказал, что «и пчелы — фуйня!»
Климов почему-то сразу подумал о Дерюгине, об «ибн-Феде», который после поломки трактора куда-то запропал и не объявлялся. Такие, обычно, приняв сто грамм «за воротник» не останавливаются потом и на поллитре.
Миновав автобусную остановку и доморощенного просветителя в немодной кепке с твердым козырьком, Климов постоял возле крашеного синей краской милицейского стенда всероссийского розыска: «Пропала девочка…», «Преступник обезврежен…» Объявления вернули его к действительности, оторвали от мыслей, навеянных местным философом, напомнили о тяготах собственной службы, о тех делах, которые на нем «висели». Он читал тексты ориентировок: «Особо опасен при задержании…», «…скрылся после совершенных им злодейств…», «…девочка была одета…» и делалось не по себе, как будто чувствовал одновременно два потока — теплый и холодный: ущербностью человеческой судьбы и горестным несовершенством мира тянуло от объявлений на стенде и еще откуда-то… Откуда?.. — Климов не знал. Но чувствовал: с востока сквозило теплом, а с запада — холодом. Два воздушных потока, точно два поезда, мчались навстречу — и мимо! — своей колеей.
Правая половина лица сразу застыла, и он погрел щеку ладонью: боялся застудить леченый зуб, хоть он и находился слева. Придерживая ладонь у щеки, он так и пошел навстречу холодному ветру, как будто наказывая себя за то, что день прошел бездарно. Медленно спускаясь по разрушенным ступеням одной из многочисленных лесенок города, добрел до «рынка».
Десять лавок, две торговки — вот и весь базар.
Одна говорливая старушка, зажевывая беззубыми деснами слова, предлагала сушеный шиповник, а другая молча поддевала мясной двухзубой вилкой пахнущую погребом капусту: перекладывала ее из эмалированного синего ведра в стеклянные банки.
Климов защипнул было предложенной ему «капустки», но, вспомнив о том, что ему жевать нельзя — врач запретил: зуб требовал покоя, — отошел в сторону.
Когда он навестил места, так или иначе связанные с его памятью, Климов свернул к дому Ефросиньи Александровны. Это был сороковой безымянный проулок, из тех, которые знал, которым был благодарен Климов за свое отрочество и начало юности.
Глава двенадцатая
В комнате Ефросиньи Александровны все было по-прежнему и это означало, что в доме наглядно присутствует смерть. Свечечка в сложенных на груди пальцах, меркло освещающая кончик носа и костисто выступающие скулы дорогого и бескровного лица покойной, медленно тянула свое пламя вверх, точно указывала путь еще одной, отмучавшейся на земле женской душе.
Все так же пахло тленом, сыростью и комнатной геранью.
Людей у гроба почти не было. Женщина с оцепенело- робкими глазами в черном траурном платке кивнула Климову, как старому знакомому, потом поднялась со стула и, проходя мимо старицы, читавшей еле внятно «Псалтирь», что-то шепнула ей на ухо, та еще ниже склонилась над книгой, придерживая одной рукой очки с отломанной дужкой, и, проходя на кухню, тихо позвала Климова:
— Пойдемте, я вас накормлю.
— Спасибо, — отказался было Климов, но она так ласково и просто повела его за плечи в кухню, что он не стал упрямиться. — Я подожду Петра, сказал он ей возле стола, когда она взялась за миску с приготовленной едой. — Так будет лучше.
— Как хотите, — неожиданно потупила она глаза и, как бы про себя, сказала: — Я тогда пойду…
Климову стало неловко за свое бесцельное блуждание по городу, за то, что кто-то о нем думал, ждал его, готовил и разогревал еду, еще и тратил на него личное время.
Сердечно поблагодарив заботливую женщину, Климов проводил ее до калитки и вернулся в дом.
Старица читала «Псалтирь», он сидел на стуле в изголовье гроба, мысленно просил прощения у бабы Фроси за свои давнишние проказы. Ждал Петра.
Пробегая взглядом по цветам, стоявшим возле гроба и лежавшим в изножии тела, Климов отметил, что хризантемы, которые он отдал утром в чьи-то руки, заботливо подрезаны и вставлены в трехлитровуо банку. Рядом с ними — в синей вазе — желтели дубки. Белые на фоне сумрачной стены и черного покрова старицы прихваченные заморозками хризантемы смотрелись горестно-печально, отрешенно- скорбно, совсем не так, как выглядели ярко-желтые, почти лимонные дубки с мясистой зеленью тяжелых листьев. Их древесно-твердые стебли словно подчеркивали красоту живых цветов предзимья.
От двери потянуло сквозняком, кто-то вошел в коридорчик, и Климов поднялся со стула. Шаги были мелкими, легкими, пришаркивающими… как бы извиняющимися. У Петра была совсем другая поступь.
Климов пошел навстречу и увидел того странненького мужичонку, который рассказал ему о незадачливом своем приезде в Ключеводск.
— Иван Максимович? — вспомнил Климов его имя-отчество, и тот ответил: — Я… Пришел проститься.
Оказывается, Иван Максимович жил неподалеку, а Ефросинью Александровну особо почитал за ее кротость и готовность помогать любому, кто нуждался в ее помощи.
Уже после того, как он молчаливо и скорбно коснулся губами запястья покойной, тихо всхлипнул и вышел на улицу, Климов узнал, что лет десять назад, а то и больше, у него внезапно отказали ноги.
— Совсем не мог ходить, — удрученным голосом давно болеющего человека произнес Иван Максимович, и Климов, присмотревшись к его лицу, невольно для себя отметил, что верхняя губа, плотно прижатая к зубам, придавала ему такое выражение, что, казалось, он вот-вот расплачется от невозможности улыбнуться. — Думал, помру. И так бы оно, видимо, и было, когда б не помощь Ефросиньи Александровны. — Иван Максимович вздохнул и благодарно посмотрел на Климова. — Как много она знала! Как много доброго и нужного несла в себе… уму непостижимо! Царство ей Небесное! — он перекрестился и коснулся руки Климова. — Простите, что-то голова… — он показал на свой впалый висок, — немного кружится… и сердце… — внезапная одышка забивала его речь, — боюсь, что не дойду…
Климов понял, что Ивану Максимовичу плохо с сердцем и пообещал проводить его домой.
— Сейчас записку напишу товарищу, чтоб он не волновался.
Иван Максимович кивнул.
— Да, да… Конечно… Я здесь рядом… Терновый переулок, восемнадцать… А товарищ кто?
Климов достал блокнот, вырвал листок и записал для Петра адрес Ивана Максимовича.
— Петр Хорошилов.
— Петр? — обрадовался-удивился Иван Максимович, — это чудесно. Он прекрасный человек. Мы с ним тут все окрестности облазили… — Он помолчал, потом добавил. — После того, как он вернулся из Афганистана, а Ефросинья Александровна поправила мне позвоночник, поставила на ноги. Мой дом он знает, много раз бывал…
Климов оставил для Петра записку, взял Ивана Максимовича под руку, и они двинулись вперед по темной улочке. Ни один фонарь еще не горел, наверное, экономили электроэнергию.
По дороге Иван Максимович рассказал, что живет, вернее, жил, поправил он себя, в «соцгородке» с начала его функционирования. Он так и сказал: «функционирования». Не организации, не образования, не основания, а именно «функционирования». По окончании горного техникума Ивана Максимовича направили работать «на объект».
