Виктор Пронин - Ледяной ветер азарта
Вслед за ним вошла Жмакина, молча постояла, привыкая к полумраку, хмыкнула непонятно чему, повернулась к следователю:
– Здравствуйте вам.
– Ты что же это, голубушка, на Украине родилась?
– А как вы догадались?
– Хитрый потому что! Тебе ничего про мою хитрость не говорили? Сейчас сама все поймешь. Садись, Вера, платок снимай. Тепло тут у нас. И дело жаркое, и печь Михаиле натопил так, что спасу нет. Да, предупреждаю, за ложные показания несешь уголовную ответственность.
– Так что ты того... не балуй! – строго добавил Шаповалов.
– Это как же понимать? Похоже, вы мне угрожаете? – Вера прищурилась, не приняв ни шутливого тона Белоконя, ни строгости участкового.
– Что ты, что ты! – замахал руками следователь. – Какие угрозы! Меня самого за угрозы посадят! Понимаешь, Вера, по закону я должен предупредить, чтобы человек знал – за вранье судят. Поняла? Зовут меня Иван Иванович. Тезки мы с тобой по батюшке, вроде братца с сестрой.
– Ага, – Вера кивнула головой, решив что-то для себя. – Я, конечно, извиняюсь.
– Ничего, бывает. Я почему предупредил – чтоб не говорила ты потом, что, мол, вовсе не врала, а пошутила. Понимаешь, шутки у некоторых до того чудные бывают... Так вот за такие шутки можно кой-чего схлопотать. А то бывали случаи! Если не возражаешь, приступим? Ты работаешь в магазине? И, как я понял, нечто вроде распивочной там у вас?
Вера чуть ли не минуту с подозрением смотрела на Белоконя, усмехнулась:
– И точно, Иван Иванович, хитрый ты человек. Ну ладно, господь тебя простит. А что до остального, то правду тебе сказали, торгуем пивом в магазине, потому как нет больше в Поселке торговых точек. Пиво иногда летчики забрасывают попутными вертолетами. Не отказываться же – мужики проклянут. Не отказываемся. И народ доволен, и план есть.
– А тебе от пива какая радость? Ведь хлопоты одни! – Белоконь от любопытства даже голову набок склонил.
– Ну как же, если люди довольны, мне это всегда в радость, – Вера откровенно улыбнулась. – Для людей работаем, стараемся в меру сил.
– Я смотрю, Вера, ты тоже очень хитрый человек. – Ручка следователя быстро-быстро заполняла линованный голубоватый бланк. – Скажи, будь добра, а сколько тебе лет?
– А сколько бы ты дал?
– Годик я бы тебе на всякий случай дал! – не выдержал Шаповалов. – Ишь язык распустила! Следствие идет! Показания даешь, а не пивом торгуешь! Человек с тобой по-людски говорит, совесть поимей! Документы оформляются, а ты все думаешь, что заигрывают с тобой! Отыгралась, хватит! Для протокола человек спрашивает, а не для того чтобы!
– Для протокола – двадцать девять, – вздохнула Вера.
– Двадцать девять?! – воскликнул следователь. – Надо же... Я думал, совсем девчонка! Лет двадцать, ну, двадцать два...
– Видишь, Михалыч, как надо с женским полом разговаривать? – повернулась Вера к участковому. – А от тебя, кроме хамства сплошного, и не услышишь ничего. Отыграла, видишь ли... Ничего, еще поиграем! Такие игры затеем – ошалеешь!
– Продолжим наши игры, – вмешался Белоконь. – Ответь мне, Вера, на следующий вопрос... Ты замужем?
– Да. Хотя... Нет. Сейчас нет. И сошлась, и развелась на Проливе. Бог даст, опять сойдемся... Пролив, он такой – кого угодно и сведет, и разведет. Вот приедешь, Иван Иванович, в следующий раз, а фамилия у меня – Шаповалова! То-то смеху будет, а, Михалыч?
– Но-но! Ты это... не балуй! – участковый смешался и, чтобы скрыть растерянность, отошел к печке, начал подбрасывать в огонь оттаявшие поленья.
– Почему же разошлись? – спросил Белоконь.
– Была история... К нашему разговору отношения не имеет.
– Какая там история! – воскликнул Шаповалов. – В блуд Верка ударилась. А муж ее, Жмакин, наш главный механик, особо не рассуждал – дал ей коленом под одно место, и будь здоров!
Вера медленно повернула голову, посмотрела на участкового, долго так посмотрела, чтоб он успел заметить, какой у нее презрительный и опасный взгляд, чтобы осознал неизбежность крепкого разговора.
– Ну до чего же испорченность человеческая так легко все границы переходит! – обернулась Верка к Белоконю. – Не пришло ведь в голову сказать Михалычу, так, мол, и так, товарищ следователь, случилось у нашей Веры единственная красивая любовь в жизни, но кончилась печально. Нет, не сказал так и не подумал даже. Блуд, говорит, и все тут. А тоже мораль читает, жить учит. Подумать только – жить учит! А чему оно может научить? – В устах Веры «оно» прозвучало как высшая степень презрения.
– Ладно, Вера, – сказал следователь, – простим его. Человек строгих правил, опять же должность обязывает, работа ответственная... Простим. Расскажи о магазине.
– Та что там рассказывать... Обычный магазин, сделали его в брошенной избе. А как-то раз торговые наши организаторы и вдохновители не иначе как с перепугу забросили бочку пива. Мы, конечно, еще попросили. С тех пор иногда подбрасывают... Раз в месяц, в два, в три... Когда как.
– Много народу собирается?
– Пока пиво есть, почти все мужики перебывают, да и женщины, я заметила, не прочь пивком побаловаться. В магазин как в театр ходят – у нас ото и податься некуда. После работы приходи домой отсыпаться, а отоспавшись, на работу собирайся. Клуб, правда, есть при школе. Вы не были в том клубе? И правильно. Кроме наглядной агитации, нет ничего. Мыши одни. Эту самую агитацию развесили, когда год назад к нам один большой человек из района на охоту заглянул. С тех пор больше не заглядывал, агитацию по этой причине не протирали.
– Бедная агитация, – вздохнул Белоконь. – А драки часто бывают?
– Та никогда у нас такого не было!
– Значит, человека зарезали в первый раз?
– Кто там его зарезал? Уже очухался, говорят. Знаешь, Иван Иванович, я такое скажу... Бывает, драка начинается за неделю, за месяц, и в уме они уже давно смертным боем друг друг колотят. Ну, обидел один другого, слово поперек сказал, за дивчиной приударил – вот они в уме и дерутся. А тут подворачивается возможность наяву счеты свести, и упустить такой случай никак нельзя, характер не позволяет. Иначе за что уважать себя будешь? Что расскажешь, когда на Материк вернешься?
– Вера, я не против, пусть в уме хоть весь Поселок друг друга переколотит. Но мне интересно, кто первым наяву ударил? В тот самый вечер, в магазине. Ведь все состоялось на твоих глазах, верно?
– А вот и не знаю. Не видела. У нас ото так – пиво налей, закуску подай, сдачу отсчитай, на глупость каждую ответь, а не ответишь – на себя пеняй, а там уже очередь за хлебом, мылом, шилом выстроилась. Строители, скажу я, не самые вежливые люди на белом свете.
– Я тоже не самый вежливый, и Михаиле вот не дюже обходительный, однако драки мы с ним стараемся не затевать. А что Горецкий?
– Думаешь, он зачинщик? Ничего подобного. Ведь этот... Елохин так на него попер, так попер...
– И тогда Горецкий вынул нож и ударил его?
– Так уж и ударил... Отмахнулся.
– Значит, удар ножом ты видела? Это очень важно. Хорошо, что не стала утаивать и помогла следствию.
– Чего это я помогла? Ничего я не помогла. И не надо меня нахваливать, заслуги мне всякие приписывать, без заслуг проживу. Ты спрашиваешь – я отвечаю.
– Конечно, отвечаешь. За все свои показания отвечаешь. Потому что, после того как подпишешь их, они сразу перестают быть просто писулькой, в которой можно и приврать, и приукрасить, они перестают быть просто записью нашей с тобой приятной беседы, хотим мы с тобой этого или нет.
– Это что же такое с ними происходит? Что за удивительное превращение?
– Очень простое превращение. Они становятся документом, юридическим доказательством. Или лучше сказать – доказательством, имеющим юридическую силу. Она уже влияет на судьбу человека. Представляешь, Вера, ты вроде просто так поговорила, словечко обронила, плечиками передернула, а на кону-то – жизнь человеческая! Тот же Елохин, ведь не исключено, что инвалидом останется...
– Проживет.
– Вера, деточка моя, разве можно так говорить? Неужели ты считаешь, что все получилось справедливо?
– С каких это пор с продавцом стали о справедливости говорить? Не нам об этом судить. Это уж ты, Иван Иванович, решай. Тебе ото деньги за это платят, вроде неплохие деньги, – отрабатывай.
– Да, – протянул Белоконь с неподдельным огорчением. – Жаль...
– Меня, что ли, жаль тебе стало?
– Да нет, скорее – себя. Видно, не по душе я тебе пришелся... Мне до того обидно бывает, когда вот так незаслуженно по физиономии получаешь... Ну ладно, главное мы выяснили – Елохин сам подошел к Горецкому, а тот ударил его. Ножом. Правильно я записал? Ничего не напутала, от себя не прибавила?
– Ты что, Иван Иванович, в самом деле обиделся? – Вера была растеряна, на нее, видно, подействовали слова Белоконя.
– Так ведь живой я человек, Вера! Ну, должность у меня, ну, следователь я, но, кроме того, ведь и человек! Может, вовсе и не плохой человек. Некоторые считают, что даже хороший. А ты так со мной разговариваешь, будто я уже провинился перед тобой и нет мне никакого прощения.
