Юлия Алейникова - Крест Иоанна Кронштадтского
Да, глупо они жили. Ругались по пустякам, каждый свою правду отстоять пытался. Что на завтрак есть, как вещи в шкафу складывать, что смотреть, кого в гости приглашать. И ведь что удивительно – она, Машка, вообще-то ужасно покладистая, даже в чем-то бесхребетная, с каким-то маниакальным упрямством принялась налаживать совместный быт. Почувствовала себя хозяйкой, даже не почувствовала, а назначила и стала себя к установленной планке подтягивать. Принялась наводить собственные порядки в доме, ей одной удобные и привычные. Ссорилась с мужем из-за каждого пустяка, пыталась перекроить его под себя, с болезненной ревностью переделывала все, что было сделано в квартире до ее появления. Переставляла мебель, перекладывала вещи, меняла посуду. А самое главное – она категорически не желала с ним советоваться и уж тем более спрашивать разрешение.
Ее девизом в тот период была глупейшая фраза: «Я хозяйка в доме, мне и решать». Ужасно. Кто бы выдержал подобное поведение? А Илья долго терпел, дулся, обижался, пока наконец не бросил все и не уехал к родителям, а она же еще и обиделась! Дуреха – так безжалостно и бездумно разбить собственное счастье! И ведь что смешно? Она даже не работала, работал он, хотя тоже не переламывался, деньги подкидывали его родители, и все перемены мебели, посуды, занавесок она производила за их счет. Тратила чужие деньги, будто так и нужно, просто брала из сейфа и тратила. Правда, Илья так же поступал, но он на это хоть какое-то право имел. А она?
Маша тяжело вздохнула. Илья. А ведь она любила его. Очень любила, но только до свадьбы. А потом почему-то вдруг забыла об этом, как-то быстро и незаметно. И по утрам, вместо того чтобы спросить: «Что тебе приготовить, любимый, на завтрак», – она говорила: «Иди ешь, я накрыла на стол, сегодня у нас омлет (или овсянка, или сырники)». Притом что Илья ненавидел и овсянку, и сырники. Он ворчал, сердился, доставал из холодильника йогурт, а она ревела от обиды и выговаривала ему, что он не ценит ее труд и издевается над ней. Ведь она все утро у плиты стояла. И убегала в слезах в спальню.
Господи, какая она была дура! Кто ее просил у плиты стоять? Никто. Илья всегда любил выпить с утра кофе с тостом, а сытные завтраки были ее изобретением, точнее, маминым. Это маму она копировала с усердием, заслуживающим лучшего применения. Такое впечатление, что она вообразила себя заведующей детсадом, а не молодой женой.
И секс у них превратился из акта любви в какую-то полезную для здоровья процедуру, скучную и неприятную.
А мамины звонки с нелепыми советами об устройстве быта? Мама ей помогала наладить семейную жизнь по образцу пятидесятилетней супружеской пары, и глупая Маша все это слушала, а главное, применяла на практике.
Скажите на милость, кто будет слушать в таких вопросах маму? Только законченная дура. Такая, какой и была Мария. Вместо того чтобы жить весело, легко, радостно, как было до свадьбы, она с озабоченностью пятидесятилетней сварливой бабы мотала нервы себе и мужу. Зачем? От скуки? Ведь она не работала, уборкой тоже не занималась, у них была домработница. Просто дурила, и все.
Когда Илья сбежал, она позвонила маме посоветоваться, как быть, и поплакаться в жилетку. Мама немедленно поинтересовалась, все ли Машенька делала, как она учила. Машенька с чистой совестью отрапортовала, что все, на что мама лишь развела руками. Обозвала Илью избалованным, неблагодарным, эгоистичным животным и велела Маше первой ни за что не мириться, а еще лучше – подать на развод. Что Машенька послушно и сделала. Мама звонила каждый день, жалела Машеньку, подливала масла в огонь, всячески укрепляя в ней мысль о ее безусловной правоте и мужниной черной неблагодарности. Подруг у Маши в Москве не было, и мама была единственным человеком, к кому она могла обратиться. За все это время у Маши не хватило ума сесть и самой задуматься о собственной жизни вплоть до этого самого момента.
Может, это ей кара за эгоизм и глупость? Не знал Господь, как до нее достучаться, и придумал эту камеру. Тихо, одиноко и делать нечего.
Как это ни странно, о своем ночном визитере Маша теперь думала без страха и отвращения, а все происходящее с ней воспринимала как неизбежное зло, с какой-то овечьей покорностью. И мечтала лишь о том, чтобы вызвать у Лаврентия Павловича, как она теперь мысленно его называла, симпатию и интерес, на большее она не рассчитывала, здраво оценивая свои силы. Она не была опытной и искушенной обольстительницей вроде Ларисы Алеповой и красавицей тоже не была, так, милая простушка, не больше. А жить хотелось ужасно, выбраться отсюда хотелось, и непонятно, что же будет делать, когда выберется.
Маша даже стала бояться того момента, когда окажется на улице, и с надеждой молила Бога, чтобы ее подержали в этом подвале еще чуть-чуть, пока она не придумает, как ей раздобыть документы и деньги.
Стена, холодная, выкрашенная в неопределенный буро-синий цвет, навевала тоску. Маша уже знала каждую неровность, каждый подтек краски на стене возле кровати. Вот эта застывшая капля похожа на поток, падающий со скалы, а эта выбоина штукатурки под краской напоминает озеро, вот тут растут пальмы и акация, а вот дом и человечек. Она водила пальцем по прохладной глянцевой поверхности, пока не задремала, а проснулась мгновенно, словно и не спала, только глаза прикрыла. Лязгнул засов, дверь стала отворяться. Маша вскочила с кровати, стремительно взбила волосы, одернула нелепое сатиновое платье и выставила вперед бедро. Теперь она готова.
Желтоватый свет голой лампочки под потолком сообщил ей, что уже вечер, точнее, ночь. Часов у нее не было. Обычно свет в ее камере выключали примерно в одиннадцать. Если появлялся гость, свет включался и горел до его ухода. Наверное, Лаврентию Павловичу нравилось заниматься этим при свете.
Он вошел, как всегда, быстро, дверь за ним тут же закрылась. На этот раз Берия был трезв. Его движения были быстрыми, скупо деловыми, словно он пришел не любовью заниматься, а по делу. Впрочем, какая уж тут любовь? Справление нужды, не более.
Маша сделала над собой усилие и, поймав его взгляд, постаралась выдавить из себя игривую улыбку.
– Ты что лыбишься? – останавливаясь, спросил Лаврентий Павлович с характерным обманчиво мягким акцентом, засовывая руки в карманы брюк.
Брови его недовольно съехались к переносице, а маленькие, похожие на буравчики глазки впились в Машу, отчего она тут же покраснела. Жгучий стыд и страх.
– Ложись давай и юбку задери, – велел Берия, мгновенно формулируя суть своего визита. Он пришел справить нужду, а не заигрывать. Просто, по-животному, без всякой романтической чуши. И ему абсолютно все равно, кто перед ним, главное – теплое, живое тело, молодое, упругое, доступное, прочее не важно. Справил нужду, облапил ее грудь, напустил слюней за ухо, встал, натянул портки и вышел, продолжая на ходу застегивать ремень.
Маша зарыдала. От обиды, от унижения, от собственной глупости. Ей никогда ничего от него не добиться, не выклянчить, он никогда не снизойдет до разговора с ней. А когда она ему надоест, зайдет в камеру красноармеец или кто там стоит за дверью, энкавэдэшник, наверное, и выкинет ее вон, как шелудивую дворнягу. В лучшем случае швырнет вслед ее вещи.
Горечь обиды и унижения душила ее, душила так, что хотелось выть, и отчего-то обида ее была не на Берию и даже не на жизнь, а на мать. Это она, она во всем виновата. Она разрушила ее жизнь, она виновата, что Машка потеряла мужа, единственного, любимого, она виновата, что Маша, как бесприютная, болталась ночами по городу, водилась с сомнительными компаниями, от тоски и одиночества не любила вечерами оставаться дома. Виновата, что она сейчас здесь, виновата в том, что с ней происходит.
Боженька, миленький, помоги мне выбраться отсюда, я пойду к Илье, попрошу у него прощения, исправлюсь, я буду другой, обещаю. И если ты когда-нибудь смилостивишься и пошлешь мне другого мужа, я буду его любить, беречь и ублажать. Обещаю.
И ребенка рожу! Клянусь. Только помоги его сохранить. Помоги выбраться отсюда.
Глава 15
Из своего кабинета Коля сбежал, потому что соседи Аничкин и Ерошкин сегодня никак не давали ему сосредоточиться.
У Аничкина допрос за допросом. А Ерошкин целый день про смотрины рассказывал, которые накануне устроили его родители, пригласив домой сразу трех невест с мамашами. Семен другого такого страшного дня в своей жизни припомнить не мог и целый день донимал всех рассказами о вчерашнем вечере, даже настойчивых просьб заткнуться и не мешать работать не слышал. Он краснел, замолкал на пару минут, но вдруг снова оживал и принимался делиться с товарищами подробностями жутких своих переживаний, причем абсолютно не к месту и при посторонних, чем дискредитировал в их глазах конкретно своих коллег и Московский уголовный розыск в целом.
Наконец Коля, которому надо было обдумать полученные вчера от девушек сведения, сбежал на бульвар и там в тени на скамеечке принялся изучать блокнот с пометками.
