Дмитрий Стахов - Продолжая путь
— Парень, эй-эй! — человек, силуэт которого казался черным на фоне открытой за его спиной двери, помахал мне рукой. — Парень! Давай сюда!
Этот тоже был в белом халате, но замызганном, мятом, из-под которого торчали огромного размера резиновые сапоги: их я увидел сначала, а только потом поднял взгляд и увидел его лицо — маленькое, сморщенное, в окружении свалявшихся волос. Он показался мне щуплым, тонкокостным, но когда он схватил меня за правую руку, с радостью встряхнул, я ощутил пожатие большой мозолистой ладони.
— Здорово! — сказал он радостно, брызгая слюной. — Чего тебе тут, а? Заболел? Болеешь, да? Гы-гы, — он отпустил мою руку и больно ткнул меня в грудь костяшками пальцев.
— Ты чего? — спросил я, невольно поднимая руки к груди.
— Это ты — чего? Чего? А? Чего? — каждое свое слово он сопровождал новым тычком, и я не сдержался, ответил двумя руками сразу. Шелестя голенищами сапог, он отлетел от меня и сел в сугроб. Там, в сугробе, словно сидя в мягком кресле, он закинул ногу на ногу, достал мятую пачку сигарет, вытащил одну штуку, сломал пополам, одну половину сигареты спрятал обратно в пачку, другую сунул в губастый рот.
— Огонька, огонька дай, огонька! — сказал он, а после того, как я подошел, наклонился к нему, щелкнул зажигалкой, он посмотрел на меня, сощурившись от дыма, и спросил:
— В корпус надо, что ли?
— Ну, в корпус, — в тон ему ответил я.
— Так бы сразу, гы-гы, — он густо сплюнул себе под ноги, — а то — звоночек, ля-ля! В корпус надо, понимаешь, в корпус! Пошли! — он легко вскочил, пошел впереди меня.
Мы вошли, повернули налево, направо, передо мной прямо-таки разверзались уходящие вниз ступени, по которым этот тип легко сбежал и пропал, а я, начав спускаться, поскользнулся, загремел по ступеням до самого их конца, да еще после них прокатился метра полтора-два и оказался в маленькой комнатке возле покрытого клеенкой столика с поблескивающими на нем темного стекла банками. На стуле, рядом со столом, сидела женщина с большим животом, со сложенными на животе красными руками, ноги ее в дырявых заскорузлых чулках, как шлагбаум, перекрывали вход в начинавшийся из комнатенки коридор, глаза были закрыты: она спала. Поднявшись, я перешагнул через ее ноги, пошел было по коридору, но она спросила мне в спину:
— Ты с перевозки, что ли?
Оглянувшись, я увидел, что глаза ее по-прежнему закрыты, но, тем не менее, несмело кивнул.
— Ага! — она скривила губы. — Иди отсюда!
— У меня там мать, мама там у меня…
— Какая мать! Где?! — заорала она, открывая глаза, пытаясь схватить меня за куртку, но я увернулся, удрал: завернул за угол, побежал по коридору дальше, пригибаясь под нависающими трубами, повернул еще раз и, окончательно заблудившись, остановился. Около выключенных лифтов стояла одинокая каталка. Я подошел поближе: под простыней лежал покойник, поверх накрытого лица были положены очки в толстой пластиковой оправе с очень сильными стеклами. Одна дужка была сломана и перевязана ниткой. Тут кто-то тронул меня за локоть: та женщина меня догнала.
— Я ж тебе говорила, сынок, говорила? — спросила она тихо и заботливо начала оттаскивать меня от каталки. — Ну, ведь говорила? Какая уж тут мать… Пойдем уж…
Мы как-то очень быстро добрались до ее столика, перед нами возник мой знакомый в сапогах.
— Выведи его! — приказала ему женщина, и мы, поднявшись по лестнице, пошли по какому-то бесконечному коридору. Мой провожатый семенил за мной, бормотал, словно оправдывался:
— Что же ты? Надо было за мной, а ты куда? Надо было — сразу, я — туда, ты — туда, я — туда, ты — туда! А ты? Теперь все!
IV
Итак, я оказался за воротами больницы. Пробираясь к остановке между припаркованными возле ворот машинами, я насвистывал какой-то мотивчик: приятно было идти между ними — как-никак — будущие клиенты. Средь них обнаружился и старый знакомый: машина участкового врача — сам ишачил на полставочки где-то в глубинах больницы — стояла, выставив напоказ новенький, еще незакрашенный порожек. Я наклонился — работа была сделана на совесть — удовлетворенно покивал, а распрямляясь, облокотился о капот соседней машины: он был теплый. Одним словом — хозяин этого «Жигуля» сам был виноват: я всего лишь дернул дверцу; она открылась, и мне ничего не оставалось делать, как влезть, достать свой универсальный ключ. Подлец «Жигуль» завелся с полоборота.
Поначалу я покатался по темным улицам, потом сообразил, что хотя и расширяю круги, но далеко от места угона не удалился. И я выехал на проспект, поехал по нему, нырнул под эстакаду, вынырнул на мост, проскочил кривой переулок, вырулил на бульвар. Мне было чертовски хорошо, и я решил заняться частным извозом.
Кого попало возить не собирался. С другой стороны, образ потенциального пассажира как-то слишком расплывался, и, минуя многочисленные протянутые руки, я начал испытывать некоторое смятение.
В конце концов образ оформился так, как должен был оформиться: она шла у края тротуара, оглядываясь, и уже почти что безнадежно помахивала рукой.
Я обогнал ее, прижался к тротуару, остановился, наклонился и открыл правую дверцу.
— Пожалуйста, — сказал я, глядя на нее снизу вверх.
Ей, ясное дело, очень нужно было ехать, а она еще и поколебалась, поморщила носик. Потом, конечно же, села.
Когда-то я даже мечтал о чем-то в этом роде: поздний вечер, неспешная езда, девушка, с кратким угуканьем угощающаяся сигаретой, запах табака, духов и немного бензина, я, небрежно ведущий машину и задающий ненавязчивые вопросы. Я хотел попросить ее пристегнуться, но увидел, что она — сама дисциплинированность — уже по собственному почину возится с ремнем. Я взглянул на нее повнимательнее: надутые губы, торопливо накрашенные глаза, округлый подбородок. «Ты этого хотел?» — спросил я себя, усмехнулся, а она, наконец-то пристегнувшись, устроила поудобнее на коленях свою сумку, положила на нее сцепленные пальцами руки: из ее рук каким-то странным букетиком торчали перчатки.
Я доставил ее прямо к подъезду и, весь во власти лирического настроения, отказался от протянутой трешки.
— На кофе я вас не приглашаю, — сказала она с вызовом и впихнула трешку в пепельницу.
— Что вы, что вы! — возмутился я и попросил телефончик. Она тут же — лишь бы поскорее избавиться от меня — записала его карандашом для ресниц на руководстве по эксплуатации и упорхнула, оставив дверцу открытой, а ремень — лежащим на земле.
Я отъехал два квартала и бросил машину, ничего не взяв, оставив трешку в пепельнице. С руководством подмышкой я вышел на магистраль, поймал такси и поехал к Вальке.
Она открыла заспанная, испуганная, радостная.
— Что же ты не позвонил? — заговорила она. — А если бы муж? А я вот сплю, сплю, сплю…
— Привет, — я поцеловал Вальку в теплую шею.
— Чей это телефон? — Валька взяла руководство из моих рук.
— Клиента! — ответил я и пошел на кухню. — Жрать хочу!
Потом Валька стонала и, как обычно, царапала мне поясницу, а я, глядя в ее запрокинутое смазанное лицо, думал о девушке.
— Сегодня придешь? — спросила Валька утром. — Он сегодня опять в ночь…
— Сегодня я к матери в больницу. Завтра.
— А завтра у него выходной…
— Ну, тогда созвонимся…
Часы пробили семь.
— У-у, — заторопился я. — Мне пора! Побежал…
V
На полпути к истосковавшемуся по хозяину станку меня перехватили ребята.
— Вот он! — сказали они. — Вот он и заплатит за пиво!
— Это почему же? — спросил я, доставая деньги.
Мы быстро распотрошили коробку, с жадностью выпили по банке.
— Наше лучше, — твердо, но все же с некоторым утренним сомнением, сказал кузнец, открыл еще одну. Пена шибанула ему в нос, он фыркнул. — Химия здесь одна. «Колос», он вот полезен… — Убежденность его возросла, и, как бы в подтверждение он разорвал банку надвое.
Я угостил всех сигаретами, мы закурили.
— Деньги человека портят, — вдруг сказал электрик, мутновато глядя вдаль.
— Это точно, — с готовностью согласился кузнец: на него тоже, видимо, нашло просветление. — Эх, тоска, — вздохнул он и неожиданно обратился ко мне:
— Хочешь, я тебя сейчас башкой о шпиндель? По-отцовски, а?
Я похлопал кузнеца по плечу и продолжил путь к станку. Станок, начисто протертый с вечера, действительно, словно ждал меня. С верстачка возле я взял старый, негодный уже и на шлифовку распредвал и в качестве приветствия запулил им в программный. Паралитик, видимо, еще не проснулся и поэтому промолчал. Только я потянулся к рубильнику, как по селектору — организация труда у нас была высший класс — назвали мою фамилию.
Когда я вошел, директор встал из-за стола, двинулся ко мне навстречу, похлопал по спине, усадил в кресло поближе к своему, открыл сигаретницу и угостил сигаретой.
