Семен Данилюк - Законник
– Нет. Единственно, адрес прислали. Должно быть, чем-то очень заняты, – подпустил он сарказма. И – попал в цвет.
– Ишь ты, адресом отделались! Уж эти-то могли бы найти время собственному крёстному отцу поклониться. Сколько я доказывал, – нечего им такую власть давать. Так нет, послушались Гулевского – нужен-де независимый следственный орган. И вот, пожалуйста, без году неделю создали, и уже – родства не помнят. У высшего руководства прокуратуры время нашлось, даже коллегии прерываем. А эти независимые, заняты, видишь ли. Чем только? Можно подумать, хоть один паршивый теракт или «заказник» раскрыли. Недавно пригласил к себе на координационное совещание, так тоже времени не нашел.
Толстых натужно задышал. После выделения Следственного комитета в самостоятельный орган его зависимость от прокуратуры сильно уменьшилась. Зато с обеих сторон заполыхали амбиции.
Видный, забежав вперед, распахнул перед прокурором дверь лифта, втиснулся следом. Груженные подарками порученцы потрусили по лестнице. По пути обогнали Стремянного.
Деликатный Видный слукавил, – торжественная часть подходила к концу. Принялись потихоньку сворачиваться телевизионщики, – должно быть, тоже прослышали, что вручение ордена переносится.
Огромный, подстать концертному, Актовый зал Академии, заполненный на две трети, устало дышал.
Стол президиума сегодня удлинили на всю ширину сцены. И всё-таки мест для почетных гостей не хватило. Острая макушка притулившегося с краю Ученого секретаря едва виднелась из-за стопки поздравительных адресов. Так что для заместителя Генпрокурора пришлось освобождать стул в центре, меж начальником Академии Резуном и юбиляром, – поджарым полковником с густо простроченными сединой волосами, барханами лежащими на голове, и двумя глубокими морщинами на лбу. Насмешливые синесерые глаза из-под густых бровей, будто из амбразуры, выцеливали то членов президиума, то приглашенных гостей.
Толстых, поёрзав, втиснулся. Пригнулся к Резуну.
– Всего на пятнадцать минут вырвался. Машина под парами. Так что объяви меня, – коротко бросил он. Всем крупным телом развернулся к герою торжества. Приобнял. – Поздравляю, кровопийца! Желаю сто лет. Но только чтоб от меня подальше. А то остатки крови выпустишь.
Гулевский с иронией прищурился, – дородному прокурору кровопускания явно не повредили бы.
– Бестактная ты все-таки язва, – хмыкнул Толстых. Зыркнул вдоль стола президиума, кому-то кивнул. Откликаясь на приглашающий жест Резуна, поднялся. Склонился к уху Гулевского. – Зря ты эту сходку затеял. Не монтируются Гулливеры в президиумы. Мельчают от славословий.
Отдуваясь, направился к трибуне.
Гулевский нахмурился, так что кожа натянулась на выступающих скулах, а морщины волнами загуляли по лбу. В сердцах потеребил переносицу. Удачно подковырнул злоязыкий прокурор. И впрямь меж сановных, оплавленных, будто догорающие свечи, лиц чувствовал он себя неуютно.
Особое положение Гулевского в научном мире определила черта характера, которую недоброжелатели называли упёртостью. Убежденный в своей правоте, он двигался к поставленной цели, расчищая преграды и завалы с неотвратимостью шагающего экскаватора.
В начале девяностых с крахом Советского Союза началось повальное разграбление нажитого за годы советской власти. Безнадёжно устаревший уголовный кодекс, не ведающий понятия частной собственности, не мог служить хотя бы слабой преградой для перетекания денежных потоков в карманы нуворишей.
Тридцатилетний Гулевский принялся обивать пороги высоких инстанций, доказывая необходимость срочного реформирования уголовного закона.
Не по возрасту ретивому доценту разумно возражали, что в стране до сих пор не принят системообразующий, гражданский кодекс. А значит, менять уголовное законодательство не пришло время, – не нанимают сторожа, пока не выстроят новое здание. «Но если не поставить охраны, то и здание никогда не достроят, – упорствовал Гулевский. – Разворуют прямо на стройплощадке. Вы что, хотите жить в бандитском государстве? – напористо спрашивал он. Смущенные чиновники от ответа увиливали.
Гулевский настаивал, что вместо латания обветшавших кодексов необходимо разработать правовую концепцию и на ее основе создавать новое законодательство, в котором все отрасли права должны быть гармонично увязаны меж собой и способствовать торжеству гуманности и справедливости. Над наивностью его посмеивались. Но неутомимый правовед продолжал отстаивать идею на всех уровнях.
В конце концов, действуя, где напором, где сметкой, сумел пробиться на приём к Ельцину. Слова о торжестве гуманности в зарождающемся государстве президенту понравились. Правда, увесистую программу комплексного реформирования законов отложил не листая. Но – стремясь к невозможному, добьёшься многого, – был дан зелёный свет подготовке нового уголовного кодекса.
Собственно с того момента и началась особенная слава Гулевского, выделившая его из общего ряда ученых. Имя его, и ранее известное на Западе, стало символом преобразований в российском законодательстве. И когда в начале двухтысячных настал черед обновления уголовно-процессуального закона, вопрос о том, кто должен возглавить рабочую группу, даже не поднимался. Конечно, Гулевский.
Так что к своим пятидесяти, младенческим по меркам правой науки, годам, обласканный властями Гулевский пришел остепененным и олауреаченным.
Предполагалось и присвоение редчайшего в правой среде звания члена-корреспондента Академии наук. Но, по существующей иерархии, член-корр должен возглавлять видное научное учреждение.
Назначение начальником Академии МВД напрашивалось. И тут непредсказуемый Гулевский заупрямился. Главным в его жизни оставалась наука, и всё, что отвлекало от неё, в том числе карьерный рост, для него казалось помехой. Потому от назначения увильнул, а на высокую должность вместо себя протолкнул ученика – Валентина Резуна. Так и получилось, что юридический генералитет страны съехался на торжество скромного начальника кафедры.
Самодовольство первых минут и часов, когда поздравления только посыпались, схлынуло и сменилось сначала смущением, а затем и открытым раздражением.
В какой раз проклял Гулевский собственную бесхарактерность, когда позволил уломать себя на помпезное празднование. От пустопорожних, под копирку речей уже мутило.
К тому же во всём этом славословии, санкционированном на высшем уровне, было что-то искусственное, унизительное. Когда-то в запале объявили его ведущим юристом страны. И более это не обсуждалось, будто клеймо на быка поставили.
Меж тем в первых рядах собрались коллеги-ученые из крупнейших вузов и научно-исследовательских институтов. Среди них семидесяти-восьмидесятилетние старцы, по трудам которых молодой следователь, а позже – адъюнкт Гулевский постигал азы правовой науки. Пришел даже, несмотря на плохое самочувствие, учитель Гулевского, предшественник его на должности начальника кафедры, гордость отечественной криминологии Герман Эдуардович Машевич. И каково им слушать осанну, воспеваемую пятидесятилетнему пацану.
Гулевский с тоской оглядел зал. Представил муки коллег, ропот слушателей, которых, скорее всего, принудительно согнали, чтобы заполнить пустующие ряды.
Заметил, что входные двери работают, будто сигнальный фонарик. Створки то приоткрывались, пропуская лучик света из фойе, то вновь запахивались. Это истомившиеся слушатели с задних рядов в полутьме ловко, один за другим, выскальзывали наружу.
Вот вновь мелькнула тень, на этот раз кто-то вошел. Гулевский пригляделся, и в груди его потеплело, – в дверном проёме подслеповато щурился со света Женька Стремянный. Ближайший, с юности, друг.
Сказать по правде, не верил, что придет, и в список приглашённых включил на всякий случай. В последние годы в отношениях между обласканным властями ученым и отставником МВД образовалась трещинка. Начало ее в том, десятилетней давности дне, когда один из лучших сыскарей Петровки обнаружил, что группировку, которую он разрабатывал, крышует начальник «смежного» отдела УГРО. Стремянный потребовал арестовать «оборотня». Рапорт положили под сукно. В знак протеста тридцатипятилетний подполковник подал в отставку.
Тогда впервые меж друзьями произошла размолвка. Гулевский с горячностью настаивал, что в переходное время каждый честный штык на счету и сбежать из органов все равно, что оставить поле боя. Стремянный угрюмо отмалчивался. Но решения не изменил. С тех пор вступил в адвокатуру. Но главным образом активничал в ветеранских организациях, ходил на протестные собрания, подписывал какие-то воззвания. Гулевский полагал это блажью. Но времени посидеть, как прежде, за бутылкой, вникнуть в чужую боль у вечно занятого, нарасхват профессора совершенно не хватало. При очередном звонке Стремянного обещал непременно перезвонить. И всякий раз спохватывался, что не перезвонил. Звонки, впрочем, раздавались всё реже. И всё-таки сегодня пришел!
