Джеффри Форд - Девочка в стекле
— Ну и как оно прошло? — спросил Антоний.
— У этой вдовы в животе больше газов, чем в дирижабле, — ответил я.
— Только вот у нее все выходит наружу, — сказал Шелл. — Я свечку боялся зажигать.
— А откуда ты узнал про берег и синюю бутылку? — спросил я.
— В коридоре на пути в столовую, где мы проводили сеанс, на каминной полке есть прелестная фотография вдовы с беднягой Гарфилдом. Они стоят на берегу. А в ее руке бутылка.
— Но про цвет-то ты откуда узнал?
— У бутылки характерная форма — в таких обычно продавали целебный эликсир «Ангельская метла». Теперь его запретили из-за высокого содержания спирта. Выпускали его иногда в коричневых бутылках, но чаще в синих. Я просто рискнул и угадал.
Я восхищенно рассмеялся. Томас Шелл кого угодно мог обвести вокруг пальца — ни политик, ни поэт, ни сам Папа Римский не могли с ним в этом сравниться. Как нередко говаривал Антоний: «Да он самому дьяволу может спички продать».
ИНСЕКТАРИЙ
Мир катился к гибели, на улицах стояли очереди за бесплатной похлебкой, бушевали пылевые бури,[4] но, глядя на сверкающие медью балясины и канделябры дворца миссис Моррисон на Золотом Берегу,[5] догадаться об этом было невозможно. Нас депрессия тоже не волновала, когда мы втроем сидели в Инсектарии (название, выдуманное Антонием) Шелла и потягивали шампанское, празднуя хорошо проделанную работу. Вокруг нас в ознаменование нашего успеха, словно живое конфетти, порхали в воздухе бабочки сотен самых разных оттенков. Оранжевый альбатрос Аppias nero, гусеницы которого доставили из Бирмы несколько недель назад, уселся на ребрышко бокала Шелла, и тот подался вперед, разглядывая бабочку.
— Вдова наверняка позовет нас снова, — сказал он, — и тогда придется еще больше постараться.
Это жила, которую мы только-только начали разрабатывать.
— Может, Антоний сойдет за Гарфилда, ну, если его мукой посыпать. Мы из него сделаем классного призрака, — сказал я. — Я там заметил окно в столовой — оно выходит в сад. Надо бы направить ее к этому окну, а Антоний встанет где-нибудь в тени.
— Неплохая мысль. — Шелл прогнал бабочку со стакана легким щелчком мизинца.
— Не, я ненавижу изображать покойников, — поморщился Антоний.
— У тебя это так естественно получается, — заметил я.
— Прикуси язык, малый, — сказал силач.
Мы долго ждали, что Шелл вернется в разговор, но этого не случилось. Он просто вздохнул, отхлебнул из бокала и поставил его на стол.
— Джентльмены, я все, — сказал он и встал. — Хорошо поработали сегодня вечером.
Он подошел ко мне и пожал мою руку. Такой порядок был заведен с самого моего детства — никаких объятий перед сном, только рукопожатие. Затем он подошел к Антонию и сделал то же самое:
— Помните, мистер Клеопатра, чтобы здесь никакого курения.
— Как скажете, босс.
Мы смотрели, как Шелл выходит из комнаты, — двигался он устало, словно нес на плечах какое-то бремя. Несколько минут спустя из холла и через закрытую дверь до нас донеслись приглушенные звуки моцартовского «Реквиема».
Слыша вдалеке эту печальную музыку, Антоний налил себе еще бокал и сказал:
— Похоронное настроение.
— Что с ним такое в последнее время? — спросил я, протягивая ему мой бокал, чтобы он наполнил его.
— Тебе на сегодня хватит.
— Да брось ты.
— Вот исполнится восемнадцать — тогда пей.
— Ну и ладно. — Мне не хотелось испытывать его терпение. — А как насчет босса?
— Босса? — переспросил Антоний, вытаскивая из кармана рубашки пачку сигарет и зажигалку. — Он хочет все бросить.
— Хорошо сказано, — сказал я.
— Уж можешь мне поверить. — Антоний засунул в рот сигарету и закурил.
— Но почему? Неужели лучше стоять на улице с протянутой рукой, когда бизнес идет как нельзя лучше?
— Подожди, пройдет немного времени, и это дерьмо тебя тоже достанет. Дурить людей, проводить на мякине старушек.
Он откинулся к спинке стула и выпустил большое кольцо дыма. Через центр его пролетел великолепный синий Мorpho didius, и кольцо рассеялось.
— Ну да, именно этим Шелл и занимается, и он лучший в своем жанре.
— Артист хренов, высший класс. Только это все нехорошо.
— Вдова была очень довольна, увидев сегодня своего мужа Разве, по-твоему, это для нее не важно?
— Ну да, ну да, знакомые доводы, но я тебе говорю, он от этого впал в хандру, — сказал Антоний, вставая, чтобы перегнуться через стол и взять с другой стороны бокал Шелла.
Сев, он стряхнул пепел с сигареты в остатки шампанского. Раздалось шипение.
— С чего это ты так уверен?
— А с того, что я повидал всяких мошенников, когда работал на ярмарках, боролся с громилами и сгибал зубами арматуру. Эти ребята — а некоторые из них были всякими там чемпионами — заколачивали неплохие бабки. Одни свою мать готовы были надуть за четвертак, но у других была совесть, и через какое-то время, даже если прежде они об этом не задумывались, совесть начинала их поедом есть.
— А у Шелла что — совесть?
— Если бы не было, зачем тогда брать тебя? Когда он тебя привел домой, я ему первым делом сказал: «Босс, тебе в твоей жизни не хватает еще только мексиканского сопляка, чтобы бегал тут». А он мне ответил: «Слишком поздно, Антоний, он теперь наш и мы должны его вырастить».
— А потом ты привык и полюбил меня.
— Да. А вот босс — он крепко завяз.
Я покачал головой, не в силах представить себе, что Томас Шелл испытывает сомнения по какому-либо поводу. Это откровение вывело меня из равновесия, и Антоний по выражению моего лица, видимо, догадался об этом.
— Не волнуйся, что-нибудь придумаем, — сказал он, кидая окурок в бокал с остатками шампанского и вставая. — Ну, я пошел давить на массу. — Он показал на бокал с бычком. — Будь добр — выкинь это, чтобы мне не досталось.
— Хорошо, — прошептал я, все еще погруженный в свои мысли.
Антоний подошел ко мне сзади и положил ладонь на мою голову. Его пальцы обхватили мою макушку, как рука среднего размера обхватывает яблоко. Он легонько покачал мою голову туда-сюда.
— С Шеллом все будет в порядке, — успокоил меня он. — Ты хороший парень, Диего. Настоящий свами.[6]
Он убрал руку и поплелся к двери, а за ним роилось несколько белых как снег капустниц.
— Спокойной ночи, Антоний.
— Приятных сновидений. — Он вышел, стараясь как можно быстрее закрыть дверь, чтобы не вылетели бабочки.
Я остался сидеть среди самых настоящих джунглей: вокруг стола и стульев располагались всевозможные растения, бутоны разнообразием цветов и форм не уступали насекомым, через стеклянный фонарь в потолке были видны звезды. Шелл наверху у себя сменил пластинку на «виктроле»[7] — новая музыка звучала так же меланхолично, и все это заставило меня задуматься о том, что в моей жизни наступил поворот. Наверняка у большинства он наступает раньше, но ведь у немногих есть такой необычный «отец», как у меня. Разговаривая с Антонием, я впервые понял, что Шелл — всего лишь смертный. И когда до меня дошло, что и его можно вывести из себя, обеспокоить, мир мгновенно стал куда как более зловещим.
СТЕПЕНЬ ДОВЕРЧИВОСТИ
На следующий день мы с Шеллом сели в «корд» и отправились застолбить новый участок. В Ойстер-Бей жил один очень богатый джентльмен, чей кошелек требовалось облегчить. Мы обычно встречались с потенциальными клиентами за несколько дней перед сеансом, чтобы осмотреть комнату, где будет происходить свидание с призраком, и прикинуть, какие эффекты тут возможны. Кроме того, встречи позволяли нам выведать всевозможные сведения, которые мы потом вставляли в наши провидческие откровения. Босс запоминал произведения искусства, мебель, драгоценности, домашних животных, словечки и фразы, повторявшиеся лохом, движения его рук. От внимания Шелла не ускользало ничего, он по крохам собирал сведения об усопшем, словно детектив Конан Дойля.
Но больше всего его интересовала истинная степень скорби лоха. Он мне постоянно напоминал:
«Глубина скорби прямо пропорциональна степени доверчивости». Иными словами, чем сильнее человек жаждал контакта с потусторонним миром, тем легче было его обмануть. Время от времени нам попадалась какая-нибудь гадюка, маньяк-разоблачитель, одержимый идеей вывести нас на чистую воду, но Шелл выявлял таких за первые же пять минут разговора.
— Ты наблюдай за Носом, Диего, — говорил он. — Если человек врет, ноздри у него слегка раздуваются. Зрачки становятся чуть шире. Если человек худой, его выдает жилка, пульсирующая на шее.
Вот ведь парадокс: Шелл торговал духовными вещами, но при этом постоянно был сосредоточен на физических явлениях.
— А как продвигаются твои занятия? — спросил меня Шелл, когда мы неслись по дороге.
