Роберт Кемпбелл - Волшебник Хуливуда
О нем ходили слухи, будто в Филадельфии, откуда он прибыл, у него связи с мафией, и поэтому он говорил с нарочитой грубостью, полагая, что от него именно этого и ждут.
– Этот парень не педик, – сказал Форстмен. -Он мне поклялся, что не склонен ни к каким извращениям.
– Красные платья! Сандалии из крокодиловой кожи! О чем вы спорите?
– Эту униформу он носил по договоренности с рекламным агентством, которое его наняло, – пояснил Форстмен. – За определенный гонорар он был согласен на подобную экипировку. Но нельзя же сказать про человека, будто он любит жрать говно, просто потому, что он работает ассенизатором.
– Можно и говно съесть, лишь бы в нем волосинка не попалась, – заметил Уисси. – Но дело не в этом. Вы не ответили на вопрос. С какой стати вам вздумалось навестить его в хосписе?
– Кении Гоч – свояк моей жены. Седьмая вода на киселе, конечно. Троюродный брат троюродной сестры или что-то в этом роде. Да откуда мне знать? Жена сказала, мол, парень умирает и надо его навестить, проявить к нему чисто человеческое участие. Я объяснил ей, что никогда с ним не виделся. Разве что так – разок на похоронах, разок на свадьбе. Но она настояла на своем.
– Вот просто так взяла и настояла?
– Она сейчас как раз в этом возрасте.
– Что еще за возраст такой? – удивился Мессина.
Форстмен оторвал взгляд водянистых глаз от своих карт и уставился на Мессину.
– Да сами знаете. В этом возрасте хочется проявить милосердие по отношению к окружающим, потому что прекрасно понимаешь, что скоро милосердие понадобится и тебе.
– Это можно понять, – заметил Риальто. – Я открываюсь.
– Ну, и вы выслушали его исповедь? – спросил Мессина. – Я весь внимание.
– Я что, похож на священника?
Форстмен принялся раскладывать по столбикам фишки.
– А ведь вы, евреи, не ходите на исповедь и не получаете отпущения грехов. Как же вы устраиваетесь? – раскладывая собственные фишки, спросил Кип.
– Мы испытываем сожаление.
– Да уж, пари держу, этому парню есть из-за чего испытывать сожаление, – заметил Киси.
– Да и кто не испытывает сожаления, если взглянуть на дело честно и здраво, – рассудительно сказал Форстмен.
Форстмен произнес это каким-то особым тоном, из-за чего Риальто остро посмотрел на него единственным глазом и обнаружил, что тот, в свою очередь, на него смотрит, словно имея что-то в виду или про запас.
Они разыграли довольно скучный кон, после чего Риальто сказал:
– Мне сейчас не сдавайте. Пойду отолью.
– Да и мне не помешало бы, – произнес Форстмен.
– Значит, мы вас подождем.
Мессина откинулся в кресле, давая полюбоваться собой обоим поднявшимся из-за стола мужчинам. Вот я каков, неизменно чуток к подводным течениям и к словам, которые остаются непроизнесенными.
В уборной, у белых фарфоровых писсуаров, Риальто спросил:
– У тебя какое-то дело ко мне, Эб?
– Сам не знаю.
– Как это ты можешь не знать?
– Не знаю, имею ли я право говорить об этом. О том, что сообщено мне конфиденциально.
– Это уж как тебе угодно, Эб. Я пришел сюда отлить, это ты пошел следом за мной.
– Мне тоже нужно отлить. И еще…
– И еще поговорить. Но если ты не хочешь разговаривать, на то твоя воля.
– Ну, я сам не знаю. Кении Гоч решил сбросить с плеч эту тяжесть…
– Так, может, ты и сам ее сбросишь?
– Но я не знаю, есть ли у меня право делиться с кем-нибудь.
– Ты дал клятву у смертного ложа?
– Да нет, ничего подобного. Никаких клятв он с меня не брал.
– Значит, на мой взгляд, он оставил выбор за тобой.
– Помнишь, лет семь-восемь назад нашли труп маленькой девочки на одном из могильных камней Голливудского кладбища?
Риальто почувствовал холодок, как это всегда и бывает, когда в настоящее врывается прошлое.
– Если мы с тобой имеем в виду одно и то же, то да, помню. Это была племянница Айзека Кана-ана, Сара, и это было десять лет назад. Меня тогда подключили к поискам. В неофициальном порядке, конечно.
– Именно так. Сара Канаан. Кении Гочу об этом деле кое-что известно.
После этого они помолчали, сосредоточившись на том, ради чего сюда и пришли; застегнули молнии на брюках, помыли руки, вытерли их о бумажное полотенце, пригладили волосы, полюбовались на себя в грязное зеркало, – и тут их вновь одолел возвратившийся из прошлого ужас.
– Ну и что? – в конце концов спросил Риальто.
– Больше он мне ничего не сказал. Только то, что ему известно, кто это сделал.
– Вот как.
Риальто искренне обрадовался тому, что все этим и ограничилось.
– А ты не посоветуешь, что мне с этим делать? – спросил Форстмен. – Ввязываться мне не хочется, ты же понимаешь, о чем я.
– Ясное дело. Ввязываться никому не хочется.
– Ну, так у тебя есть какие-нибудь соображения?
– Уж не хочешь ли ты, чтобы ввязался я?
– Ну, это ведь так или иначе твое ремесло. Ты, если можно так выразиться, все равно что полицейский.
– На такую наживку ты меня не возьмешь, – возразил Риальто. – Я знаком с парочкой людей, также занимавшихся расследованием этого дела. Я в приятельских отношениях с человеком, которого если не сломала, то исковеркала эта трагедия. Да и можно сказать, не просто в приятельских. Я имею в виду Айзека Канаана, родного дядю этой девочки. И тем не менее…
– Вот и я о том же.
– И тем не менее я не уверен, надо ли мне ввязываться.
– Ну, я же не говорю, что ты должен ввязаться. Но я сам не знаю, что делать. И мне хотелось выговориться. Ну, а теперь я выговорился. И если ты палец о палец не ударишь, что ж, я не возражаю.
Разумеется, думал Форстмен совсем не то, что сейчас сказал. Он думал, что Риальто без конца хвастается тем, какой он замечательный частный сыщик и как ему нравится копаться в городской грязи, а как дошло до дела, как дошло до того, чтобы вступить в настоящую игру и применить свои хваленые навыки, так он, конечно, и оказался полным ничтожеством.
– Надо бы мне поговорить с этим твоим кузеном.
– Со свояком. Со свояком моей жены.
– С троюродным кузеном троюродной кузины. И посмотреть, не одолело ли его раскаяние.
– А люди раскаиваются, умирая от синдрома Карпова?
– Как знать? Но такая возможность имеется.
Глава вторая
Согласно последним данным статистики, в Нью-Йорке было 28595 больных СПИДом. А в Лос-Анджелесе – 10194. Но последние данные были все равно вчерашними. А о сегодняшних и тем более о завтрашних никто не взялся бы судить.
Не говоря уж о том, какой процент из общего числа приходится на Хуливуд – истинный центр того, что называется промискуитетным поведением, слывущий, тем не менее, кое-где воистину прелестным городком.
Истина, разумеется, заключается в том, что Голливуд больше не является невинным маленьким городком, куда ведет волшебная дорога, вымощенная желтым кирпичом, – городком, в котором Ри-альто почти полвека назад обнаружил столько киосков, торгующих фруктовыми соками, и столько женщин, согласных и готовых на все. Теперь Голливуд по всем приметам превратился в насквозь разъеденный порчей город, битком набитый продажной любовью и извращениями всех сортов и видов, варьирующихся ничуть не в меньшем диапазоне, чем это было в античных городах периода упадка нравов.
Лос-анджелесский хоспис, чуть в стороне от Франклин-авеню, всего в нескольких шагах от прославленных Четырех Углов на перекрестке Голливудского и Виноградной, был самым большим приютом для вич-инфицированных во всем городе.
На этаже, куда, разыскивая палату Гоча, поднялся Риальто, практически все были в марлевых масках и в белых перчатках. Навстречу ему попадались лишь озабоченные глаза, испуганные глаза и глаза людей, которым, казалось, хочется заорать и броситься бежать во всю прыть из этого прибежища смерти.
На мгновение Риальто задумался о том, какого черта его принесло в это проклятущее место, да еще в семь тридцать утра.
Ночь он провел, сидя на скамье на автобусной остановке или за столиком в круглосуточной кофейне, лишь бы не возвращаться в свою одинокую конуру и не испытывать страха перед царящей там тьмой. Когда забрезжила заря и, собственно говоря, уже можно было отправиться спать, он решил вместо этого начать день с самаритянского поступка, совершить который он более или менее пообещал Эбу Форстмену.
И вот он очутился здесь, в хосписе, в семь тридцать утра, – в час когда персонал ночной смены уже расходится по домам, а персонал дневной еще сонно таращит глаза: незамеченный, он прошел по длинным коридорам, отозвавшимся на его шаги скрипом половиц, напоминающим мышиный писк, потому что обуться ему пришлось в тапочки на резиновом ходу, тогда как его собственные башмаки на кожаной подошве чеканили бы шаг куда тверже.
Открыв дверь в палату Кении Гоча и увидев, что больной лежит скорчившись и отвернувшись к стене, так что вошедшему были видны только рука, шея и часть затылка – как у человека уже умершего и находящегося в процессе засыпания землей, Риальто чуть было не отпрянул и не сбежал, послав к черту все свое самаритянское отношение к Эбу Форстмену.
