Александр Щелоков - Живым не брать
Вот это «хоть бы что» манило молодых красноборских волчат куда сильнее, чем истории об Александре Матросове и Зое Космодемьянской, которые им рассказывала учительница истории в школе. Те жили непонятно для чего и умерли непонятно за кого, так и не попробовав настоящей жизни. А Макс её хотел попробовать, да ещё как хотел!
Теперь, сделав дело и заполучив в руки ящик с «капустой», Макс окончательно понял – он крутой парень, такой, о каком пелось в песне, которому убить, зарезать хоть бы что. И как бы все потом ни сложилось, как бы ни повернулись события, до их поселка все равно дойдет известие о том, что Макс Чикин сорвал банк. И эту весть братва воспримет как доказательство его отчаянности и крутизны.
Он представлял как вытянутся морды у Кири Лагутина и Моти Трушкова, которые раздували жабры, стараясь доказать братве кто они такие. А кто они? Один пощипал ларек и унес два блока сигарет «Ява», второй сел в чужой «джип», покатался на нем и бросил: Красноборск не Москва, в которой можно угнать тачку и с концами…
Макс ещё раз посмотрел на руку, перемазанную кровью и брезгливо тиранул ребром ладони по стене, выкрашенной в темно-зеленый казенный цвет. Толкая денежный ящик перед собой, спустился к выходу. Внизу перед дверью, которая вела на улицу, поставил ящик на цементный пол. Поправил автомат, чтобы при нужде сразу полоснуть по тем, кто окажется на его пути, потом только вышел во двор.
Дежурный «Уазик» или «козлик», как его звали солдаты, стоял у входа в штаб. За рулем, откинувшись на спинку сиденья, мирно подремывал водитель. Когда Макс открыл переднюю дверцу машины, водитель вздрогнул и повернулся к нему лицом. Макс узнал его. Это был Талгат Гильмутдинов, татарчонок из второй роты, добрый веселый парень. У него Макс не раз стрелял сигареты и никогда не получал отказа.
– Э, – сказал Гильмутдинов удивленно. Спросонья он никак не мог взять в толк, почему вдруг здесь объявился Чикин с автоматом и что это могло означать. – Ты что, друг?
Макс, не произнося ни звука, вывернул из-за спины руку, в которой сжимал штык-нож, приготовленный для удара.
Ни то, что Гильмутдинов назвал его другом, ни то что он был добрым веселым парнем не давало ему права на жизнь. В деле, на которое пошел Макс, у него не могло быть союзников. Одинокий волк ни с кем добычи не делит. А свидетели Максу не были нужны. Резким толчком Макс погнал нож вперед. Острие вошло в грудь водителю. Рука ощутила сопротивление одежды и тела, но закаленный, хорошо наточенный клинок преодолел преграду…
– Ты что, Ма…
Это были последние слова, которые удалось произнести солдату.
Макс подхватил безжизненное тело и передвинул его на пассажирское место. Потом вернулся к двери штаба, открыл её, подхватил денежный ящик. Ящик был тяжелым, но тащить его оказалось приятно.
Макс пыхтел, запихивая груз в задний отсек «Уазика», а сам в то же время мурлыкал под нос слова песни, которая теперь рассказывала о нем самом: «И не боялся ни с кем стычки, убить, зарезать хоть бы что». Макс верил, – как бы ни пошли события дальше, каким бы боком ни повернулась к нему фортуна, главное сделано: о нем будут говорить, вспоминать, его имя станет известным.
Сев за руль, Макс нащупал ключ, который торчал в замке зажигания и запустил двигатель. Мотор заработал сразу. Гильмутдинов, старательный малый, держал машину в исправности. Включив первую скорость, Макс отпустил педаль сцепления. «Уазик» медленно без какого-либо рывка тронулся с места.
Объехав здание штаба, Макс повел машину не в сторону главных ворот, а двинулся в тылы хозяйственной территории. Там у приземистого сарая бригадной свинофермы в ту ночь не могло быть часовых и, прорвав один ряд колючей проволоки, уже изрядно проржавевшей от времени, можно выскочить на объездную дорогу.
На крутом повороте тело Гильмутдинова потеряло равновесие и боком навалилось на Макса. Пришлось притормозить и выбросить из машины убитого, чтобы не мешал.
Пригнувшись к рулю, так чтобы лучше видеть дорогу, – фар Макс из соображений безопасности не включал – он сквозь зубы напевал прилипшую к языку песенку:
В одну хавиру я забрался,
Сломал там множество замков,
Хозяйку старую укокал
И вот громила был каков:
Я угадал на семьсот тысяч,
Купил огромный барский дом,
И рысаков орловских пару
И проституток полный двор…
«Уазик» легко пробил ограду. Едва капот напер на колючку, она захрустела и сразу два ближайших бетонных столба, до того ещё державшиеся на честном слове, рухнули наземь. Машина осторожно переползла через кювет и выбралась на бетонку. Впереди чернела высокая стена тайги.
Макс не раз ходил по окрестным лесам за грибами и кедровыми шишками и хорошо знал дороги. Он повел машину медленно, все так же не зажигая света. И снова, подбадривая себя, пел песню, начав её сначала: «Петербургские трущобы, в Петербурге родился…»
Что поделаешь, не лежала душа у Макса к последнему куплету песни, хотя возможно именно к нему стоило бы прислушаться более внимательно. А пелся он так:
Но вот спустил свое богатство,
Пропил огромный барский дом,
И рысаков орловских пару,
И проституток – под забор.
Не очень приятный конец и потому Макс предпочел затянуть песню с начала. Он был уверен, что не спустит и не пропьет свое богатство. Он не из таких, и не за тем рисковал.
***Командира отдельной бригады внутренних войск полковника Никифора Ивановича Зотова телефонный звонок разбудил в три часа ночи.
Зотов, с вечера хорошо прогревший косточки в сауне и по такому случаю, как положено, «принявший на грудь», крепко спал под шерстяным одеялом, которое жена перед сном заправила в новый пододеяльник. Постельное белье после стирки пахло свежестью, создавало внутреннее ощущение чистоты и покоя. Полковнику снилось нечто приятное, умиротворяющее, хотя снов он никогда не помнил и лишь по настроению после сна – приятно успокоенному или тревожному – догадывался, что во тьме ночной проделывал с ним Морфей.
Звонок, надоедливый и беспощадно-требовательный вырвал Зотова из теплых объятий сна и сразу оплеснул душу холодной волной беспокойства.
Зотов встал с постели, подсунул руку под майку и почесал волосатую грудь, поддернул сатиновые трусы, воткнул ноги в тапочки без пяток и прошлепал через комнату к телефону, который стоял на подставке в прихожей. По ночам полковник не разрешал себя беспокоить – любые решения в его отсутствии должен был принимать оперативный дежурный.
Нервным рывком Зотов снял трубку. Зло спросил:
– Ну что там у вас в конце концов?
Тон, каким был задан вопрос, мог отбить охоту продолжать разговор с командиром у кого угодно.
– Товарищ полковник, это вы? – спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову не знакомым.
– Что за глупость?! – Зотов злился. – Кто здесь ещё может быть?
Трубка молчала.
– Да говорите, в конце концов, – раздраженно подогнал Зотов, все ещё продолжая злиться.
– Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.
Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.
– Ты откуда свалился?
– Из штаба, товарищ полковник.
– Передай трубку оперативному.
– Их нет, товарищ полковник.
Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.
– Где дежурный? Отвечай короче.
– Они умерли…
И остатки сна, и раздражение – все слетело с Зотова в один момент.
– Где помдеж?
– Их нет. Они тоже умерли.
– Козорез, ты пьяный?
Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?
– Их убили.
– Кто?!
– Не могу знать. И ещё часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.
Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.
– Знамя на месте?
– Так точно. Стоит не тронуто.
– Немедленно поставь к нему часового.
– Не могу, товарищ полковник.
– Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или жопой?
Прапорщик, однако, заупрямился.
– Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?
– Как не состоит? – Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.
– Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.
– Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.
– Ее нет на месте, товарищ полковник.
– Кто ещё знает о происшествии?
– Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и ещё вот доложил вам.
– В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.
– Товарищ полковник. На мне караул…
– Я те дам караул, Козорез. Стой где сказано. Сейчас буду.
