Александр Чернобровкин - Встреча
— Дядь, дай закурить! — развеселенный испугом взрослого человека, насмешливо потребовал он.
— Не курю, — буркнул мужчина, выдохнув запах свежего перегара, и поправил указательным пальцем очки на переносице.
— Ну и дурак!
Улицы были пусты, пришлось бежать на остановку автобуса и собирать окурки. На крыльце школы его поджидали военкомы со всех школ района и тот самый мужчина в очках, который оказался заведующим районным отделом народного образования. После опознавания и короткой разборки, заврайоно огласил, что такому подростку не место в средней школе. Правда, дальше угроз дело не пошло. Проснувшись утром и протрезвев, заврайоно, наверное, пришел к выводу, что не сможет ответить на вопрос, что он сам делал около школы в такое позднее время, откуда, от кого возвращался?
За школой дорога поворачивала к одноэтажным частным домам, сужалась вдвое, менялась из асфальтированной на бетонированную и проходила между высокими деревянными заборами. Здесь всегда стоял приятный запах пересушенного дерева и вишневого клея, хотя вишен поблизости-то и не было.
Затем надо было пересечь пять железнодорожных колей сортировочной станции. Раньше здесь всегда стояло не меньше двух железнодорожных составов и приходилось пролезать под вагонами. Теперь было пусто. Лишь маневренный тепловоз стоял вдалеке, рядом со зданием станции.
По ту сторону колей располагались несколько корпусов ремонтно-механического завода, тоже опустевшие. Кризис для тех, кому он выпал, — беда, а потомки не раз, наверное, помянут его добрым словом за то, что отодвинул экологическую катастрофу на несколько лет. По крайней мере, лесополоса у завода разрослась, стала гуще.
В этой лесополосе в теплое время года они прогуливали уроки. Играли в карты, стреляли из самопалов. Однажды Андрей Дичев смастерил из детского пистолета боевой. Оружие получилось однозарядное, со съемным стволом. В ствол вставлялась гильза от малокалиберной винтовки, начиненная порохом или серой со спичек и запыжованная тетрадной бумагой, а вместо капсюля прилепливался пластилином игрушечный пистон, с другой стороны вкидывалась пуля из переплавленного свинца и тоже запыжовывалась. Потом ствол вставлялся в пистолет. Заходил туго, надо было упереть во что-нибудь и сильно надавить. Во время очередной такой процедуры, когда Дик надавливал левой рукой, уперев дуло в правую, пистолет выстрелил. Андрей выронил оружие и зажал правую ладонь левой, боясь посмотреть на нее. Лицо резко побледнело. Он придержал обмякающее тело Дичева за талию, не давая упасть, а кто-то хлестнул несколько раз по белым щекам. Андрюха быстро оклемался, обвязал носовым платочком руку. Как ни странно, она не кровоточила. Обсудив ситуацию, повели Дика не в больницу, а в заводской травмпункт. Мол, бегали по куче строительного мусора, которая громоздилась между заводом и лесополосой, Анрюха упал и накололся рукой на арматурину.
В травмпункте пожилая медсестра, читавшая за столом книгу в газетной обложке, выслушала их внимательно, вздохнула и сказала:
— Ну-ка, покажи.
Андрей развязал платочек и впервые глянул на рану. Крови не было, только желтоватая полупрозрачная жидкость полусферой вырастала над овальной раной с гладкими краями, которую окружал черный пороховой след. Дик плавным движением, даже не поморщившись, стер след платочком и только потом протянул руку медсестре. Она обработала рану, забинтовала и посоветовала сходить в больницу, но не очень настойчиво. Видимо, догадалась, что есть что скрывать, а в больнице сразу сообщат в милицию. На следующий день рука распухла, стала чуть ли не вдвое толще. Опухоль держалась несколько дней, боялись, как бы не началась гангрена. Потом из раны потек гной и вместе с ним вышли оба пыжа. Опухоль спала, рана зажила, а пуля осталась в руке, о ней напоминала синева шрама.
Этот случай не отбил у Дика любви к оружию. После школы поступал в военное училище, хотел стать конструктором. Не прошел по зрению. Зато для Афгана глаза оказались в норме. С войны Дик вернулся безразличным ко всему, кроме водки и «калашникова». Попьянствовав с полгода, он устроился токарем на ремонтно-механический завод, женился, обзавелся двумя детьми. Началась перестройка, завод встал, рабочих отправили в бессрочный неоплачиваемый отпуск. Андрюха опять запил, ушел от жены, потому что не мог сидеть у нее на шее и смотреть в глаза голодным детям. На водку зарабатывал изготовлением оружия. Револьверы не хуже фирменных он делал на своем раздолбанном, старом, токарном станке на заводе. Начальство не мешало: никому ни до кого дела не было. Однажды на Андрея вышел Эдик Черевков, сначала заказал оружие, затем позвал в свою группировку. Спортивная карьера Эдика оказалась не долгой, потому что много пил. Черевков сколотил бригаду из тех, с кем тренировался и выступал на соревнованиях, и занялся рэкетом. Дик стал лучшим киллером бригады. Убивал из «калаша», дерзко, на виду у людей. Правда, милиция никогда не могла найти свидетелей. Вроде бы и не трусливый народ жил здесь, как и на любой окраине, а никто не хотел помогать милиции, потому что ненавидели ее сильнее, чем бандитов. Да и жертвами были далеко не лучшие люди.
Группировка Эдика Черевкова подмяла под себя весь район. Потекли деньги и немалые, бандиты начали обустраиваться. Раньше возле завода земля пустовала, теперь занята двух-трехэтажные особняками, между которыми пролегла новая широкая асфальтовая дорога. Черевков отгрохал себе трехэтажный со спортзалом в пристройке и петухом-флюгером на крыше. Теперь в этом доме живет Милка со своей семьей. Эдик не успел жениться, был убит из «узи» в ресторане. Пока орудовали у себя в районе, все было хорошо, но потом они решили, что достаточно окрутели, и полезли в центр города. В ресторане Эдик сидел с двумя телохранителями, лицом к входу в зал, но киллер прошел через кухню. По вытянувшимся лицам собеседников Черевков понял, что сейчас произойдет, и улыбнулся задорно-презрительно, как делал на ринге перед заведомо выигрышным поединком. Так рассказал выживший телохранитель.
У Дика дом был двухэтажный и без выпендрежа, как и он сам. Убили Андрюху прямо здесь, у ворот. Из его любимого «калаша». Дик был без телохранителей, потому что, как он сам говорил, если хорошие «бабки» зарядят, никакая охрана не поможет. А он разбирался в этом вопросе. Очередь разнесла голову, и опознали Андрея по синеватому шраму на правой ладони. Бывшая жена отказалась жить в этом доме, а продать никак не могла, хоть и отдавала за бесценок. Покупателей отпугивала дурная слава дома и сосед — цыганский барон.
Этот отгрохал что-то трехъярусное. Один ярус — высотой метров в шесть-семь, с узкими стрельчатыми окнами, будто вырезанный из готического храма, — втиснули между двумя другими, обычными для этих мест по высоте и архитектуре. На высоченной крыше двое рабочих укладывали темно-красную пластмассовую черепицу. Сперва ее покрыли листовой медью. Крыша рухнула. Потом жестью. Тот же результат. Третья попытка обещает быть удачной. В трехметровом заборе, сложенном из огнеупорного кирпича, скорее всего, позаимствованного на ремонтно-механическом заводе, имелись широченные двухстворчатые металлические ворота, в которых свободно разъедутся две тачанки. Правда, в щель между створками виден был стоявший во дворе черный «мерседес-600». На створках ворот какой-то доморощенный художник изобразил двух сражающихся русских богатырей в шлемах, кольчугах и на вздыбленных, вороных конях. Копьями богатыри оперлись друг другу в щиты — кульминация поединка. Почему-то оба русских богатыря были чернобороды и с типичными цыганскими лицами.
Дальше по этой стороне был треугольный клочок пустующей земли, новая улица под углом вливалась в старую дорогу, всю в колдобинах. Старуха в лохмотьях, бредшая навстречу, свернула на пустырь, наклонилась за пивной бутылкой, вытряхнула из нее пену и положила в сумку, где, судя по звону, лежали другие. Когда старуха разогнулась, боязно, словно ожидала прострела радикулита, он узнал ее. Олька Макеева поседела, ссутулилась, обрюзгла и выглядела еще забитее. С отменой диктатуры она не стала свободнее. Макеева шагнула навстречу ему и подняла голову. Он не разглядел ее глаза, их как бы и не было, терялись под насупленными бровями, но понял, что его узнали. По лицу Ольки пробежал испуг и сразу сменился ожесточением, с каким долго и бесцельно бьют что-то очень ненавистное. Она наклонила голову и быстрее пошла вперед.
Ему стало стыдно, будто его самого застукали за собиранием бутылок. Он сделал вид, что не узнал Ольку. Минуя его, Макеева что-то произнесла. Не поздоровалась, потому что фраза была длинная, и не упрекнула или оскорбила, потому что тон был нейтральный. Может быть, сообщила какую-то свою правду жизни? Ему хотелось развернуться, догнать Ольку и спросить, что она сказала, но знал, что никогда не сделает это.
