Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы
Видно было, что он меня раскусил, поэтому я предпочел забыть о парне в «кадиллаке». Потом до меня дошло, что ему что-то от меня надо.
— Эй, чем вы, собственно, занимаетесь, что вы умеете делать?
— Ну, знаете, то да се. А что?
— Сколько вам лет?
— Двадцать четыре.
— Вы молоды. Мне как раз нужен кто-нибудь помоложе. Здесь в помощь.
— У вас здесь красиво.
— А воздух! С ума сойти. Никакого тумана, не то что в Лос-Анджелесе. Тумана здесь вообще не бывает. Красиво и ясно, все время ясно.
— И закат тут должен быть хорош. Уже сей час это чувствуется.
— А как тут спится! Вы разбираетесь в автомобилях? Сумеете починить?
— Разумеется. Я прирожденный автомеханик.
Он еще распространялся о воздухе, о том, насколько здоровее он себя чувствует с тех пор, как купил этот дом, и о том, что он не понимает, почему его помощники здесь долго не задерживаются.
Я бы мог ему это объяснить, но дал возможность выговориться.
— Ну? Думаете, вам бы тут понравилось?
К этому времени я уже допил кофе и закурил предложенную мне сигарету.
— Скажу вам откровенно. У меня есть еще кое-какие предложения, в этом все дело. Но я подумаю. Обещаю вам.
И тут я увидел ее. Она была на кухне, но вышла убрать за мной посуду. Несмотря на фигуру, ее нельзя было назвать красавицей, однако выглядела она привлекательно, а накрашенные губы так и хотелось чмокнуть.
— Это моя жена.
На меня она даже не взглянула. Я кивнул греку, взмахнул сигаретой, и только. Она унесла посуду, а мы вели себя так, как будто ее и не было. Потом я ушел, но через пять минут вернулся, чтобы оставить записку тому парню в «кадиллаке». Мне понадобилось полчаса, чтобы дать себя уговорить, и вот я уже стоял у колонки и заклеивал дырявые шины.
— Слушай, как тебя зовут?
— Фрэнк Чемберс.
— А я Ник Пападакис.
Мы ударили по рукам, и грек ушел по своим делам. Потом я услышал, как он поет. У него был стальной голос. От колонки отлично была видна кухня.
Глава 2
Около трех появился парень, который совершенно вышел из себя, так как кто-то залепил стикером вытяжную решётку его машины. Мне пришлось взять решетку на кухню, чтобы отпарить стикер.
— Ах, эти ваши кукурузные лепешки! На это вы мастера!
— Кого вы имеете в виду?
— Ну, вас и Пападакиса. Вас и Ника. Те, что были на обед, просто объедение.
— Вот как…
— Не найдется тряпки? Придержать.
— Эта не подойдет?
— Вполне.
— Думаете, я мексиканка.
— Вовсе нет.
— Нет да. Вы не первый. Так послушайте. Я такая же белая, как и вы, ясно? Конечно, у меня черные волосы и вообще внешность… но я такая же белая, как и вы. Если собираетесь здесь остаться, зарубите это у себя на носу.
— Но вы не похожи на мексиканку.
— Говорю вам, я такая же белая, как вы.
— Но вы нисколько не похожи на мексиканку. У мексиканок широкие бедра и толстые ноги, груди как дыни, желтая кожа и волосы, как намазанные жиром. Вы же выглядите иначе. Вы стройная, с прекрасной белой кожей, волосы у вас мягкие и волнистые, хотя и черные. Единственное, что у вас мексиканского, так это зубы. У всех мексиканцев прекрасные белые зубы. Это нужно признать.
— Моя девичья фамилия Смит. Звучит не слишком по-мексикански, вам не кажется?
— Не слишком.
— И вообще я не отсюда. Я родом из Айовы.
— Значит, Смит. А как по имени?
— Кора. Можете меня так называть, если хотите.
В эту минуту я окончательно понял, в чем она хотела меня убедить. Дело было не в энчильядос, которые ей приходилось печь, и не в черных волосах. Все дело в том, что она была замужем за греком, поэтому она переставала чувствовать себя белой и явно опасалась, что я начну называть ее миссис Пападакис.
— Кора. Ясно. А что если вы будете называть меня Фрэнк?
Она подошла ко мне и стала помогать. Она стояла так близко, что я чувствовал запах ее тела. И тогда я выдал ей на ухо, почти шепотом:
— А вообще, как получилось, что вы вышли за этого грека?
Она дернулась, как будто я хлестнул ее бичом:
— Это не ваше дело!
— Ну да, как же.
— Вот ваша решетка.
— Спасибо.
Я вышел. Мне удалось добиться своего: задеть ее за живое, достаточно глубоко и больно. С этой минуты между нами все будет ясно. Возможно, она и не скажет «да», но уж точно не сможет меня игнорировать. Она знает, о чем я думаю, и знает, что я вижу ее насквозь.
Вечером, за ужином, грек вскипел, что она дала мне мало жареной картошки. Он хотел, чтобы мне у них понравилось и чтобы я не навострил лыжи, как все предыдущие.
— Дай человеку как следует поесть.
— Все там, на плите. Он не может справиться сам?
— Не надо. Я еще не доел.
Он не отставал. Если бы он был поумнее, то понял бы, что за этим что-то кроется, потому что Кора была не из тех, кто считает ниже своего достоинства обслужить мужчину. Я сказал это для нее. Но он был упрям и продолжал бурчать.
Мы сидели за кухонным столом, он на одном конце, она на другом, а я посередине. Я не смотрел на нее, но видел, как она одета. На ней был белый халат, который носят где угодно: и у дантиста, и в пекарне. Утром он был чистым, но теперь весь помялся и перепачкался. Я чувствовал ее запах.
— Ну ладно, черт возьми.
Она встала и пошла за картошкой. Халат на миг распахнулся, и я увидел ее бедро. Когда она наложила мне картошки, есть я уже не мог.
— Ну, видишь. Столько разговоров, а он не хочет.
— Ну-ну. Но мог бы, если бы захотел.
— Я не голоден. Переел за обедом.
Он вел себя так, словно одержал бог весть какую победу, а теперь, клево так, прощал ее:
— Она прелесть, моя птичка. Моя белая голубка.
Он подмигнул ей и пошел наверх. Мы сидели и молчали. Вернувшись, он принес большую бутыль и гитару. Налил нам из бутыли сладкого греческого вина, которое встало колом у меня в желудке. Потом начал петь. У него был тенор, не тот сладкий тенор, который вы слышите по радио, а приличный сильный тенор, на высоких нотах прямо как на пластинках Карузо. Но в эту минуту я не мог его слушать. Чем дальше, тем хуже мне становилось. Он это заметил и вытащил меня наружу:
— Свежий воздух пойдет тебе на пользу.
— Это хорошо. Я сейчас отойду.
— Сядь. Только спокойнее.
— Иди, иди, я просто немного переел. Сейчас все будет нормально.
Он ушел внутрь, а меня вырвало. То ли это был тот проклятый обед, то ли картошка, то ли вино. Я так ужасно хотел эту женщину, что мой желудок не принимал ничего.
* * *На другой день, утром, мы лишились рекламного щита. Около полуночи поднялся ветер, который к утру перешел в бурю, и щиту пришел конец.
— Это ужасно. Взгляни.
— Сегодня был сильный ветер. Я не мог уснуть. Всю ночь глаз не сомкнул.
— Да, изрядная буря. Но взгляни на этот щит.
— Разбит вдребезги.
Я возился со щитом, когда грек вышел и стал наблюдать за моей работой.
— Где вы взяли этот щит?
— Он уже был здесь, когда я все это купил. А что?
— Он очень ободранный. Удивляюсь, как на него вообще кто-то клюет.
Я пошел заправлять машину и оставил его подумать о моих словах. Когда я вернулся, он все еще глядел на щит, прислоненный к стене закусочной. Три фонаря были разбиты. Я подал на эту рухлядь ток, и половина оставшихся огней не зажглась.
— Смени лампы и повесь, сойдет.
— Как хотите, шеф.
— Что не так?
— Это седая древность. Рекламой из лампочек сегодня никто не пользуется. У всех — неоновые трубки. Лучше смотрятся и электричества потребляют меньше. И потом, что там написано? «У двух дубов», и все. Что здесь есть закусочная, не сказано. А от слов «два дуба» о голоде не вспомнишь, поэтому никому не придет в голову остановиться и перекусить, Этот щит стоит кучу денег, но все без толку.
— Ты только почини его, он еще послужит.
— Почему ты не закажешь новую вывеску?
— Некогда.
Однако он тут же вернулся с листом бумаги, нарисовал на нем новую вывеску и раскрасил его красной, синей и белой красками. На ней значилось: «Таверна «У двух дубов», жаркое на гриле, гигиенические туалеты, хозяин Н. Пападакис».
— Здорово. Все просто обалдеют.
Я подправил слова, чтобы они были правильно написаны, а Ник украсил подпись завитушками.
— Ник, а зачем туда вообще ставить старую вывеску? Что если тебе отправиться в город и заказать новую? Она будет великолепна. А это очень важно. Какова вывеска, таково и заведение, правда же?
— Так я и сделаю. Богом клянусь, поеду.
* * *До Лос-Анджелеса было только двадцать миль, но он вырядился, словно собрался в Париж, и после обеда укатил.
Едва он уехал, я закрыл входные двери. Взяв тарелку, оставленную кем-то в зале, я отнес ее на кухню. Кора была там.
— Вот тарелка, кто-то забыл ее в зале.
