Павел Амнуэль - Мир «Искателя», 2004 № 04
У всего на свете есть причины, но разбираться в них у Полины не было желания. Ее мир должен был оставаться спокойным, как пруд, освещенный полной безмятежной луной, и Максим создавал для жены, как мог, именно такой мир, чтобы Полине было в нем уютно.
«Хочешь, переберемся в другое место?» — спросил он как-то, вернувшись из очередного вояжа, во время которого, как догадывалась Полина, заработал для своей фирмы очередной миллион.
«В Париж?» — спросила она.
«Почему в Париж? — удивился Максим. — В Париже шумно. Тебе ведь Южная Англия нравится, верно? Корнуолл, скажем, или берега Эйвона?»
«Корнуолл, — повторила Полина знакомое с детства название. — Там, наверно, можно снять на время какой-нибудь замок? Ну, не замок, я понимаю, но старый дом времен королевы Виктории?»
«Почему снять? — улыбнулся Максим. — Купим дом и будем в нем жить. Если тебе нравится эта идея»…
Господи, он еще спрашивал!
В ту ночь Полине показалось, что у них с Максом непременно родится ребенок — так все было хорошо, удивительно, давно так хорошо не было, и это должно было означать что-то, потому что все в этом мире имеет единственное значение, а предзнаменования следует искать в каждом слове, каждом жесте, потому что каждое движение, жест, слово, тем более поступок что-то означают для будущего, но читать этот язык символов мы не умеем, а если бы умели, то не делали бы многого из того, о чем потом неисправимо жалеем.
— Джесс, — сказала Полина, обращаясь к садовнику, — что тарахтит там, возле сарая? Так неприятно…
— Это газонокосилка, миссис, — сообщил Джесс. — Харви, мой помощник, займется цветником, вон тем, с маргаритками.
— А нельзя ли, — сказала Полина, не привыкшая разговаривать с обслугой так, как должна разговаривать настоящая английская леди, — нельзя ли, чтобы Харви сделал это потом, такой неприятный звук… После обеда я пойду погулять в лесок, и тогда… Если, конечно…
— Как скажете, миссис Полина. — Джесс еще раз приподнял шляпу и, положив лестницу на траву, направился к сараю. Через минуту досаждавший Полине звук оборвался, и в наступившей тишине стали слышны чей-то далекий смех, и какая-то далекая музыка, и чьи-то далекие аплодисменты: это на кухне, где хозяйничали экономка и кухарка Глэдис Баркер, работал телевизор.
Полина опустила оконную раму и чуть не придавила себе пальцы. Она жила в этом своем доме третью неделю и все еще не могла привыкнуть к английским окнам, к английским раковинам с латунными затычками на цепочке, к английским кранам, где горячая вода не смешивалась с холодной, к английской чопорной простоте, выглядевшей высокомерием, и к себе — новой — она не могла привыкнуть тоже. Что-то в Полине с переездом изменилось, что-то ей не известное возникло в ощущениях — то ли запах, то ли звуки здесь распространялись как-то иначе, а может, все, что она чувствовала, было лишь сугубо внутренним, психологическим, не реальным. Определить словами произошедшие с ней изменения Полина была не в состоянии, но то, что происходило, ей нравилось. Она спокойно и долго спала в высокой спальне на огромной кровати с балдахином, казавшимся ей таким же естественным и необходимым, каким казались в московской квартире антресоли, где отец хранил всякий хлам, который мама каждую весну норовила собрать в большой мешок и выкинуть на помойку. Полина боялась сначала, что ей будет тоскливо по вечерам одной, без мужа, а ночью ее станут мучить кошмары — призраки будут выходить из стен, завывать осенними голосами и размахивать белесыми прозрачными руками. На самом деле ничего этого не произошло, и Полина даже немного удивлялась самой себе: Максим уехал по делам на третий день после новоселья, ночью в доме оставалась только экономка, мисс Баркер, старая дева неопределенных лет (иногда Полина могла дать ей все семьдесят, а иногда — не больше сорока пяти), и Полине было спокойно, потому что она всегда могла представить, как мисс Баркер возится у себя в комнатке, примыкавшей к кухне; стоило только нажать на одну из кнопок, имевшихся во всех комнатах второго этажа, и экономка в ту же минуту примчится с вопросом: «Что-нибудь нужно, миссис Батурин?»
Полине было спокойно — дом построили в конце сороковых, на волне послевоенного строительного бума, он только выглядел старым, а на самом деле здесь не могло быть фамильных призраков, поскольку никогда не жили в этом поместье представители древних английских родов и, соответственно, не умирали, и несмываемым пятнам крови в спальне неоткуда было взяться, как и убиенным младенцам, взывавшим к милосердию и справедливости.
После обеда (надо бы научить мисс Баркер готовить борщ по-украински, а впрочем, не нужно, еще подумает, что хозяйка вмешивается не в свое дело) Полина действительно отправилась в лесок, взяв с собой книжку, привезенную из Москвы, — последний роман Улицкой. На полянке под раскидистым деревом, в сотне метров от дома стояла скамья с удобной спинкой и врыт был в землю столик, солнечные лучи пробивали себе путь сквозь густую листву и играли зайчиками на книжных страницах, Полина читала медленно, наслаждалась каждой прочитанной строчкой и не обращала уже внимания на доносившиеся со стороны дома визгливые звуки газонокосилки.
Вечером она смотрела телевизор — на крыше стояла «тарелка», принимавшая четыре московские программы, — а часов в десять позвонил Максим, говорил ласковые слова, обещал приехать не позднее уик-энда, пожелал спокойной ночи и сказал, что любит и жить без своей милой Лины не может. Как обычно.
В одиннадцать, когда по первому московскому каналу закончился концерт Баскова (Полина терпеть не могла ни его пение, ни слащавую внешность, но по другим каналам смотреть было и вовсе нечего, сплошная политика и репортажи из «горячих точек»), она разобрала постель, легла под легкое, но очень теплое пуховое одеяло, и ей показалось, что сразу уснула — во всяком случае, когда она проснулась от странного звука, на дно сознания все еще оседали обломки прерванного сна.
Звук, разбудивший Полину, повторился, и она прислушалась, приподнявшись на локте. Похоже, в коридоре кто-то передвигал с места на место тяжелый шкаф. Шкаф скрипел и грозил развалиться.
«Что это Глэдис себе позволяет?» — подумала Полина. Она включила ночник, и взгляд ее упал на часы, висевшие на стене напротив кровати. Была одна минута первого.
Скрип в коридоре прекратился, но наступившая тишина показалась Полине еще более громкой, будто гудел сам воздух, и невозможно было определить высоту гула: то ли на границе ультразвука, то ли наоборот, это был уходивший в глубину звукового ряда бас.
Она опустила босые ноги на холодные доски пола, нащупала тапочки, и почему-то от ощущения теплоты в ногах стало очень холодно плечам, ночная рубашка сползла и едва прикрывала грудь, Полина накинула на плечи шерстяной платок.
Стрелка на часах беззвучно прыгнула на минуту вперед, и сразу же звук в коридоре возобновился — теперь это были чьи-то гулкие шаги, медленные и приближавшиеся: шаги Командора, Судьбы, Рока, Провидения.
Полина стояла рядом с кроватью, дрожала то ли от страха, то ли от холода и была не в состоянии сделать ни шага. По коридору кто-то шел и бормотал себе под нос, Полина слышала это приглушенное бормотание, слышала шаги, скрип половиц, на несколько секунд некто замирал, и тогда опять начинал звучать воздух, а потом шаги и шепот возобновлялись, и воздух замолкал, будто два этих разных звука не могли сосуществовать в одном пространстве.
Кто-то прошел мимо спальни, Полине показалось, что дверная ручка начала медленно поворачиваться, но это было игрой воображения — звуки удалились в сторону лестницы, но спускаться на первый этаж некто не стал: шаги смолкли, шепот прекратился, гул воздуха тоже начал утихать, и, когда минутная стрелка на часах скакнула еще на одно деление, в доме наступила нормальная тишина, какую распознаешь сразу, потому что складывается она из привычных и обычно не осознаваемых звуков: едва слышного гула холодильника на кухне, тиканья стоячих маятниковых часов в гостиной, и сверчок, на которого Полина привыкла уже не обращать внимания, подал свой голос, показавшийся соловьиным пением.
Если кто-то ходил по этажу, подумала Полина, то сейчас он стоит у лестницы и, видимо, боится спуститься, ведь в коридоре темно, хоть глаза выколи. Если сейчас раздастся грохот падения, это будет естественным продолжением, и тогда можно будет выйти и посмотреть, кто пробрался ночью в дом и сломал себе шею, упав с крутой лестницы.
Однако никто с лестницы не падал, ступеньки не скрипели, и значит, если все предшествовавшие звуки не были игрой ее воображения, то некто стоял сейчас у перил и, может быть, пытался нашарить на стене выключатель. Некто мог и не знать, что выключателя в коридоре вообще не было, свет — три бра вдоль стены — включался в каждой из комнат, и еще был выключатель внизу, в холле.
