Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана
Джону очень хотелось его увидеть.
А то стоишь вот так рядом, а все равно далеко, чувствуешь — вот он! — а не дотронуться, даже руку на плечо не положить.
Где-то открылась дверь.
Грохот каблуков по полу цвета мочи.
Высокие фуражки, форма цвета хаки, начищенные черные ботинки; четыре охранника маршировали по двое, приближаясь к камере Марва. Джон следил за каждым их шагом, видел, как они остановились в нескольких метрах от него, лица их были обращены к тому, кто находился в соседней камере.
— Руки впред!
Голос Вернона Эриксена был довольно высокий, судя по диалекту, он был из Южного Огайо, homeboy — домашний мальчик, который в свои девятнадцать устроился летом на подработку в исправительное учреждение Маркусвилла, да так там и остался, а потом получил повышение и стал начальником охраны в Death Row там же.
Дальнейшего Джон уже не видел, — только широкие спины в зеленой форме.
Но он и так догадывался.
Марв высунул руки в отверстие в решетке, и Эриксен защелкнул наручники у него на запястьях.
— Открыть шестую камеру!
Вернон Эриксен был единственным тюремным охранником, которого Джон постепенно научился уважать. Единственного. Он заботился о быте приговоренных, хотя это и не входило в его обязанности.
— Шестая камера открыта!
Громкоговоритель на центральном посту затрещал, дверь камеры Марва скользнула вверх. Вернон Эриксен подождал, кивнул сослуживцам и остался стоять на месте, а двое охранников вошли в камеру. Джон не сводил с Эриксена взгляда. Он знал, что начальник охраны не любит эту процедуру: уводить заключенного, которого успел узнать, вести его в Дом смерти, готовить эту смерть. Эриксен никогда в этом не признавался, да и некому было, но Джон понял это и почувствовал, уже довольно давно, он просто знал, и все. Начальник охраны был высокого роста, не толстый, нормального сложения, с плешью на затылке, вокруг которой, будто у старинного монаха, — кружок седеющих волос, выбивающихся из-под форменной фуражки. Вот Эриксен заглянул в камеру Марва, поглядел на охранников, провел руками в белых перчатках по двум цепочкам для ключей, прикрепленным к ремню.
— Вставай, Вильямс.
— Пора, Вильямс.
— Я же знаю, что ты меня слышишь, Вильямс, вставай же, черт тебя подери, или мне придется тебя самому подымать.
Джон слышал, как охранники заставляли его соседа встать с койки и слабые протесты накачанного наркотиками шестидесятипятилетнего мужчины. Он опять покосился на Вернона Эриксена: его лицо все еще было обращено к камере. Джону хотелось закричать, но кричать на начальника охраны бессмысленно, ведь тот явно сочувствует заключенным. И тогда он отвернулся, стянул брюки и облегчился в воронку, которая служила унитазом. Слов не осталось, и мыслей тоже. Пока Марва выводили из камеры там, за стеной, Джон забавлялся с клочком бумаги в наполненном водой сливном отверстии, он гонял струей бумажку взад и вперед до тех пор, пока она не прилипла к белому фаянсу.
— Джон.
Голос Марва, где-то у него за спиной. Он подтянул штаны и обернулся.
— Хочу тебе кое-что сказать, Джон.
Джон покосился на начальника охраны, тот коротко кивнул, тогда он подошел к решетке, к металлическим столбам между дверным замком и кирпичной стеной. Он, как всегда, наклонился вперед, обхватив один из прутьев двумя пальцами. И оказался напротив того человека, с которым почти не виделся, но по нескольку раз на день разговаривал — все четыре года.
— Привет.
Такой знакомый голос, приветливый, надежный. Гордый человек с прямой спиной, черные волосы, давно поседевшие, тщательно причесаны — таким Джон себе его и представлял.
— Привет.
У Марва текла слюна, Джон видел, что он старается сосредоточиться, но мышцы лица его не слушаются. Заключенный, которого вот-вот поведут на казнь, должен быть спокоен, лишний страх ни к чему. Наверняка это делается ради охранников, чтобы они сами не струхнули.
— Вот. Это тебе.
Джон увидел, как Марв поднял руку к шее, пошарил неслушающимися пальцами и наконец ухватил то, что искал.
— Мне бы все равно пришлось его снять.
Крест. Для Джона — полная чепуха. А для Марва — все. Два года назад Марв крестился, так же как и многие другие, ждавшие своего срока в этом коридоре.
— Не надо.
Старик стянул серебряную цепочку, обмотал ее вокруг креста и протянул Джону.
— У меня никого нет. Больше отдать некому.
Джон посмотрел на цепочку, которую теперь сжимал в руке, и перевел тревожный взгляд на Вернона Эриксена.
Он никогда не видел у начальника охраны такого выражения лица.
Тот стал весь красный. Пылающее лицо словно судорогой перекосило. А голос звучал слишком громко, слишком властно.
— Откройте камеру восемь!
Это камера Джона.
Но это было не положено. Джон посмотрел на Черного Марва, но тот, казалось, не реагировал, потом перевел взгляд на трех охранников, те стояли не шевелясь и косились друг на дружку.
Дверь решетки была по-прежнему закрыта.
— Повторите, сэр. — Из громкоговорителя донесся голос с центрального поста.
Вернон Эриксен раздраженно вскинул голову, показывая, что видит охранника в другом конце коридора и обращается именно к нему.
— Я сказал, откройте восьмую камеру. Ну же!
Эриксен не отрываясь смотрел на решетку и ждал, когда откроют дверь.
— Сэр…
Один из трех охранников развел было руки, но не успел и рта раскрыть, как начальник оборвал его:
— Сам знаю, что иду на нарушение. Если вы возражаете, изложите свои претензии письменно. Потом.
Еще один взгляд в сторону центрального поста. Еще несколько секунд колебаний.
Все застыли в молчании, когда дверь камеры медленно заскользила вверх.
Вернон Эриксен подождал, пока она открылась полностью, потом обернулся к Черному Марву и кивнул в сторону камеры:
— Можешь войти.
Марв не шелохнулся.
— Вы что, хотите, чтобы я…
— Войди и попрощайся.
Потом стало холодно и сыро, из окна, расположенного почти под потолком в коридоре, дуло — тихий свистящий звук, опускавшийся к полу. Джон застегнул на все пуговицы комбинезон — оранжевый хлопчатобумажый, бесформенный, с отпечатанными белой краской буквами DR на спине и бедре.
Он мерз.
Словно подступила стужа.
Или отчаяние, с которым он столько боролся.
Теперь
Он медленно шел против сильного ветра. На открытой палубе никого не было. Все были внутри этого плавучего скопления ресторанов, танцплощадок и магазинов беспошлинной торговли. До него донесся чей-то смех, а затем гвалт, звон бокалов и грохот электронных басов с одной из палуб, где собрались молодые и красивые.
Его звали Джон Шварц. И он думал о ней. Как думал постоянно.
Она была первой женщиной, с кем он по-настоящему сблизился. Первая, которую он увидел обнаженной, — он до сих пор осязал ее кожу, видел во сне, тосковал.
Она умерла восемнадцать лет назад.
В тот самый день.
Он подошел к двери, еще раз вдохнул холодный балтийский ветер и вошел; внутри судна пахло машинным маслом, перегаром и дешевыми духами.
Пять минут спустя Джон стоял на узкой сцене в просторном помещении и окидывал взглядом сегодняшнюю публику, тех, кого предстояло развлекать среди коктейлей, украшенных зонтиками, и вазочек с арахисом.
Две пары. В самом центре танцпола. Больше никого.
Джон покачал головой. Будь его воля, он бы не стал проводить вечер четверга на пароме Стокгольм — Турку. Если бы не деньги. Но дома Оскар, и деньги нужны ему теперь как никогда.
Три быстрые композиции, нарочито разухабистые, на четыре четверти, призванные расшевелить публику, и вот теперь уже восемь тесно обнявшихся пар ждут, что следующая мелодия снова будет медленная, как первая, когда можно вовсю прижиматься друг к дружке. Джон пел и скользил взглядом по танцующими, по тем, стоящим чуть поодаль и надеющимся, что их заметят и пригласят. Там была одна женщина, очень красивая: длинные темные волосы и черное платье, она рассмеялась журчащим смехом, когда кавалер наступил ей на ногу, и Джон, глядя на нее, думал об Элизабет, которая умерла, и о Хелене, которая ждала его в квартире в Накке, — в той женщине словно соединились они обе — тело Хелены и движения Элизабет, интересно, как ее зовут, подумал он.
Наступил перерыв, можно было попить минералки. Дым и свет прожекторов обволакивал его, и рубашка, бирюзовая с черной окантовкой по вороту, потемнела под мышками. Женщина, с которой он все еще пытался встретиться взглядом, не уходила с танцпола, она пару раз сменила партнеров и тоже вспотела так, что лицо и шея блестели.
Джон посмотрел на часы. Оставался еще час.
Пассажир, которого он приметил еще в прошлое Рождество, теперь подошел к танцующим, поддатый, но расчетливый, из тех, кто не упустит случая полапать женщину за ляжку. Он двигался среди танцующих пар и уже ухитрился коснуться груди одной из молоденьких женщин, Джон не понял, заметила она это или нет, обычно они не замечают: музыка гремит и столько тел скользит вокруг — вот рука была, и вот исчезла.
