Виталий Гладкий - Последняя жертва "Магистра"
Старик был одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватало пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого "флотского' сукна в пятнах. Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак пододета меховая безрукавка, а ноги покоились в опорках – валенках с обрезанными голенищами.
Квартира старика находилась в полуподвальном помещении, и потому через давно не мытые стекла ему была видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив. Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валялись окурки, обертки от мороженого, газетные лоскутки и битое стекло.
На газовой плите уже давно шипел, бормотал вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечал этого. Видно, что в молодости он был привлекательной наружности. Даже дряблая кожа с темными старческими пятнами не могла скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком; лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста; седые волосы густы, давно не стрижены, зачесаны наверх.
Вода в чайнике клокочет; позвякивая, подпрыгивает крышка. Наконец старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела. Пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит, смахивает крупинки на ладонь и ссыпает в стеклянную банку из-под майонеза.
После чаепития пошел в комнату, лег, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла. Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам пошли от сырости морщинами. На стене, между окнами, висели старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями. Мебели немного: кровать, три полукресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий секретер ручной работы, который больше смахивал на обычный сундук, в котором в старину возили приданое невестам. Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек; там же стоял большой картонный ящик, упаковка телевизора, в котором хранилась обувь.
Старик лежал на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры были вырисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда. Он не спал – глаза закрыты, но веки подергивались; дышал старик неровно, в груди похрипывало.
Неожиданно звонко бьют часы. Старик вздрогнул, поднял голову, посмотрел, щурясь, на циферблат. Встал, торопливо оделся. Некогда дорогой костюм из трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным; пиджак он застегнул на все пуговицы. Хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи наверх. Надел еще добротные черные туфли на каучуковой подошве и, прихватив палочку, семенящими шажками поспешил к выходу.
Трамвай неторопливо катил к окраине города. Старик сидел, слегка покачиваясь взад-вперед, дремал. На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк. Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, которые, о чем-то беседуя, сидели на скамейке у входа, пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка. Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно мнет костюмную ткань.
Послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернув в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.
Трава на лужайке давно некошена, местами вытолочена. Солнце еще прячется за деревьями, и приятная прохладная тень упала голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень. У дальнего конца лужайки лежали небрежно сложенные бревна, неизвестно кем и для каких целей сюда притащенные.
На бревнах сидела старуха в очках и читала газету: По лужайке носился курчавый терьер в ошейнике,- в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.
Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опустился на корточки так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава. Долго в полной неподвижности он наблюдал за старухой. И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти, в глазах плескался холодный огонь; зрачки расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.
Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, кликнула пса, поднялась на ноги. Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть; старуха ласково потрепала его за загривок, подтолкнула – терьер снова начал выписывать круги по лужайке. Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.
Трудно сказать, сколькой ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний разрушительный удар.
Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы. Черты ее лица время стесало грубо, безжалостное небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.
И все же старуха не выглядела немощной. Годы не согнули ее, только высушили; спина у нее прямая, руки крепкие, ноги уверенно несут тело. Ступала она размашисто, смотрела слегка исподлобья, как бы поверх очков; от ее фигуры веяло упрямством и некоторой отчужденностью.
Старуха, опять нацепив очки, стала прохаживаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Терьер путался под ногами, и она его беззлобно поругивала. Что-то ее тревожило, даже пугало; что – она сообразить не могла, а от этого настроение у нее испортилось окончательно. Подозвала пса, взяла его на поводок и, забыв газету, торопливо пошла к выходу из парка, поминутно оглядываясь.
Старик провожал ее взглядом, пока ветки деревьев не скрыли от него высокую угловатую фигуру в темно-бордовом шерстяном платье. Хотел подняться и, охнув, завалился на траву: ноги затекли, задеревенели, стали непослушными. Сидя на земле, старик долго растирал их, морщась и покрякивая. Бормотал: "Проклятый пес, проклятый пес…"
Наконец встал, подошел к бревнам, где недавно сидела старуха, подобрал оставленную газету, стал рассматривать, брезгливо поджав губы. Затем с неожиданной яростью порвал газету на мелкие клочки, швырнул их на бревна и, согнувшись больше обычного, тяжело опираясь на палку, медленно побрел к парковым воротам.
2. МАЙОР ДУБРАВИН
Майор Дубравин завтракал. Раннее утро выдалось хмурым, сырым – поздняя осень. Дождь, который лил со вчерашнего вечера почти не переставая, наконец, прекратился, и густой туман опустился на город.
Из детской послышались возня и хныканье: жена собирала младшего сына в садик; старший, школьник, пока еще спал.
Дубравин напил большую чашку чаю, отхлебнул глоток, поморщился: не горячий и почему-то с запахом прелой соломы. Посмотрел на пачку, из которой взята заварка, вздохнул – грузинский… Дрова вперемешку с сенной трухой. Индийского бы… Да где достанешь – дефицит…
Нахмурился, вспомнив двухдневной давности ссору с женой: "…Вон у Сидоркиных только птичьего молока нету! В мясном – лучший филейчик с поклоном, в молочном – домашний творожок из-под прилавка. Осенью фрукты и овощи им машинами прут. Задаром, между прочим. И кто такой Сидоркин? Кто?! Лейтенантишка! Без году неделя в ОБХСС. А ты – майор! В уголовном розыске!" – "Отстань, Ольга…" – "Ну нет уж, ты мне рот не затыкай! Концы с концами никак свести не можем! Если бы не моя мама…" – "Ну да, твоя мама… – подхватил Дубравин со злой иронией в голосе. – Как же… По миру пошли бы без твоей мамы". "Ты… ты не смеешь!" – "Успокойся и не кричи – детей испугаешь. А что касается Сидоркина… Так я тебе уже говорил, и не раз: совесть моя чиста, и ты ее вместе с "левым" филейчиком в мясорубку не старайся запихнуть. Не выйдет!" – "Это я… я стараюсь? Неблагодарный! Говорила мне мама…" По лицу жены покатились крупные слезы; она осторожно, чтобы не размазать тушь с ресниц, стала промокать их носовым платком. Но ее усилия были тщетны: посмотревшись в зеркало, убедилась в этом и начала плакать навзрыд – не столько от обиды на мужа и жалости к себе, сколько из-за того, что придется снова повторить небыструю процедуру макияжа…
Тогда он ушел на работу, не позавтракав. А сегодня жене не до выяснения отношений: уезжает в очередную командировку.
По дороге на работу Дубравин мысленно возвратился к позавчерашней ссоре: "С деньгами, конечно, туговато… Ольга права… Дети растут, расходы – тоже. Прямо пропорционально. Факт. А может?.. – Он мечтательно прищурил глаза. – Район предлагали. Еще одна звезда на погоны – раз, зарплата выше – два… Машина, отдельный кабинет… Сам себе хозяин. Уважаемый человек. Отказался… Осел. Зря – я… Периферия? Зато спокойно. Не нужно сутками мотаться, высунув язык, выискивая улики и вещественные доказательства. Нашел, изобличил, задержал, подшил бумаги в папку, сдал следствию – и по новой. И так до бесконечности. Опер… Собачья работа…"
