Алистер Маклин - Два дня и три ночи
На самом деле даже очень хороший врач – я, конечно, не имею в виду детективное чтиво – сталкивается при решении такого рода задач с множеством сложностей. Здесь важно все: вес, возраст, строение тела покойника, температура, влажность и даже освещенность помещения, причина смерти и еще тысяча других всевозможных обстоятельств и воздействий. Короче говоря, даже при самом тщательном исследовании момент смерти может быть определен очень приблизительно, с точностью разве что до нескольких часов.
У меня не было ни возможности, ни желания заниматься подобными исследованиями, поэтому я удовлетворился констатацией того, что человек, сидящий напротив меня, погиб достаточно давно, так как наступило трупное окоченение, но и достаточно недавно, так как это окоченение не исчезло. Наверное, таким же мягким на ощупь становится человек, пролежавший в сугробе на протяжении целой сибирской зимы. Говорят, зима там продолжается девять месяцев. Впрочем, и одеваются там теплее.
Этот был одет в морскую форму. Четыре золотые полоски на манжетах. Следовательно, капитан. Вернее, был капитаном. Что он делал в радиорубке? Насколько я разбираюсь в морской иерархии, в функции капитана не входит контроль за санитарным состоянием помещений. А уж тем более ему нечего делать за приборной доской. Впрочем, до доски он не добрался...
Он сидел на стуле. Его голова затылком опиралась на куртку, висевшую на вбитом в стену крючке. Щека прикасалась к стене. Трупное окоченение уже много часов удерживало его в таком положении. Но почему он сразу не сполз на пол или не упал лицом вниз на стол?
Я не видел никаких следов насилия, но даже человек с таким богатым воображением, как у меня, не мог представить себе, что капитан умер естественной смертью как раз в тот самый момент, когда его кольт был уже готов к выстрелу.
Эта загадка нуждалась в разъяснении. Я попробовал приподнять тело. Безрезультатно. Я попробовал еще раз с большим усилием и услышал треск рвущегося материала. Внезапно труп подался в моих руках вверх и тут же упал боком на левую сторону стола, направив кольт, словно указующий перст, в потолок.
Теперь я уже знал, как он умер и почему не упал. Капитан был убит чем-то, что все еще торчало в его позвоночнике примерно между шестым и седьмым позвонками. Скорее всего, рукоятка этого «чего-то» зацепилась за висящую куртку, удерживая таким образом тело в сидячем положении.
В силу специфики моей профессии я нередко вижу трупы. Может быть, реже, чем практикующие патологоанатомы, но уверен, что даже им не часто приходится видеть людей, убитых с помощью стамески. Обыкновенной столярной стамески с острием шириной тринадцать миллиметров, усовершенствованной только тем, что на деревянную рукоятку натянули резиновый держатель от велосипедного руля (удобно, гигиенично и не оставляет отпечатков пальцев).
Острие ушло на глубину как минимум десять сантиметров. Даже если стамеска была острой как бритва, нужно отдать должное силе убийцы. Я попытался вытащить стамеску из раны. Не удалось. Ничего удивительного – кости и хрящи заклинили орудие убийства. Я не стал повторять попытку – наверняка кто-то передо мной уже пробовал это сделать. На его месте я все же был бы старательнее. Правила хорошего тона предписывают не оставлять такие полезные вещи без присмотра владельца. Но, может быть, у него не было времени, может быть, его кто-то спугнул, а может быть, у него в рабочем кабинете есть целый набор плотницкого инвентаря и это позволяет ему время от времени забывать стамеску-другую в спинах своих жертв.
Я оставил стамеску в покое. Я мог обойтись и без этого инструмента. Тем более что у меня был свой. Правда, не стамеска, а всего лишь нож. Я вытащил его из целлофанового мешка, зашитого в подкладку куртки. На первый взгляд этот нож не производил большого впечатления: рукоятка длиной всего лишь около десяти сантиметров, двустороннее лезвие – всего лишь семь. Но я и не собирался никого пугать. Зато он был достаточно острый и перерезал самый толстый кабельный канат так, словно это был шнурок от ботинка.
Интересно, как мне придется использовать его за следующей дверью?
Это была дверь в каюту радиотелеграфиста.
Я вытащил из кармана миниатюрный фонарик в форме авторучки, погасил верхний свет и настольную лампу и... не смог сдвинуться с места.
Как долго я так стоял? Не знаю. Может быть, две минуты, может, пять. Чего я ожидал? Тоже не знаю. Я пытался объяснить себе эту передышку тем, что глаза должны привыкнуть к темноте, но знал, что это неправда. Может быть, я надеялся услышать какой-нибудь шум, шорох, отзвук – хоть что-нибудь, что помогло бы мне решиться. А может, просто боялся открыть эту дверь.
Я никогда не верил в астрологию и гороскопы, но сейчас сам мог бы заплатить несколько фунтов за безошибочное предсказание, что человека, который попытается войти в эту дверь не ждет ничего хорошего. Впрочем, он все равно не последовал бы моему совету и полез бы в эту чертову комнату. Он всегда делает все наоборот. Я хорошо его знаю, поскольку этот человек – я сам.
Я переложил нож в левую руку – я не левша, но многие действия удаются моей левой руке так же хорошо, как и правой, – и взялся за ручку двери.
Есть два способа открывать двери так, чтобы они не скрипели (если они вообще могут не скрипеть). Первый из них – резкий рывок. Я выбрал второй. Примерно через двадцать секунд я уже почти мог проскользнуть в образовавшуюся щель, и тут, на последнем сантиметре, проклятые петли скрипнули. При нормальных обстоятельствах я не услышал бы этот звук с расстояния более двух метров. Но сейчас мои нервы были натянуты, как леска на удочке рыболова, предвкушающего большой улов. Вполне возможно, моя рыбалка закончится главным уловом в жизни – пулей в лоб.
Скрип двери произвел эффект разорвавшегося прямо над моей головой шестидюймового снаряда. Я замер. Я превратился в соляной столб. Я был неподвижнее, чем каменный владелец кольта. Эту неподвижность, эту тишину будоражили только оглушительные удары парового молота – так билось мое сердце.
Тот, кто ждал за дверью, запросто мог ослепить меня фонарем, или выстрелить, или вбить мне в грудь очередную стамеску, или, наконец, совершить все три действия одновременно. Но он, судя по всему, не спешил.
Я переждал, пока мое дыхание выровняется, и, неслышно ступая, проскользнул в комнату, все время держа фонарик в вытянутой в сторону руке. Это было неудобно, но необходимо. Стреляя из темноты в человека, держащего лампу или фонарь, вы, скорее всего, будете целиться в источник света, который обычно люди держать прямо перед собой. Мой фонарик, перемещенный на длину вытянутой руки от цели, вряд ли мог служить хорошей мишенью. Я научился этой штучке у одного своего коллеги. Вернее, меня научила пуля, которую извлекли из его левого легкого. Жаль, что я не смог тогда поблагодарить его за урок. Вернее, он уже не мог принимать благодарности. Только соболезнования. Родственникам.
Моя левая рука, слившись с ножом, была готова к удару.
Если мой противник, затаившийся в каюте, что-то замышлял, имело смысл уравнять шансы. Я, точно угадав направление, хлопнул по выключателю. Зажегся свет.
Он действительно был там. Но уже ничего не замышлял. Я мог его не опасаться. И он мог уже не опасаться никого. Он лежал на койке ничком. Я не стал щупать пульс – достаточно было взглянуть на его торчащий локоть: ни один живой локоть не выдержал бы в таком положении больше минуты.
Я наспех осмотрел каюту. Никого, кроме трупа, здесь не было. Следов борьбы тоже. Точно так же, как в радиорубке. Причина смерти была очевидна. Разрез шириной в сантиметр на его позвоночнике не привел к обильному кровотечению – на постели всего лишь несколько капель крови. Больше быть и не могло: при разрубленном спинном мозге сердце не бьется слишком долго. Правда, могло быть внутреннее кровотечение, но тоже небольшое.
Жалюзи были закрыты. Я обыскал пол, все углы, мебель. Что я хотел найти? Наверное, то, что и нашел. Ничего. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь, и устроил такой же обыск в радиорубке. Результат тот же. Мне здесь больше нечего делать. Я успешно выполнил задание. Это самое страшное поражение в моей жизни.
Перед тем как уйти, я не стал еще раз вглядываться в лица убитых. Я слишком хорошо знал их. Семь дней назад мы вместе сидели за столом. Обедали. Вместе с нами был командир. Вчетвером мы неплохо провели время в нашей любимой лондонской пивнушке. Они был веселы и беззаботны, словно забыли о своей работе, словно взяли короткий отпуск от профессиональной осторожности и профессионального спокойствия. Они чувствовали себя нормальными людьми, и улыбались, и рассказывали старые анекдоты, и подтрунивали друг над другом. Тогда, попрощавшись с нами, они ушли вдвоем, уже снова привычно бдительные и собранные. И вот теперь…
Я знаю, что с ними случилось. В конечном счете, это ждет каждого человека нашей профессии. То же самое когда-нибудь случится и со мной. Даже самый ловкий, самый сильный и самый удачливый агент рано или поздно встречается с преступником более ловким и более удачливым. Например, этот преступник может добросовестно орудовать стамеской с тринадцатимиллиметровым острием, и тогда все годы тренировок, риска и самосовершенствования оказываются бесполезными. В последний момент можно утешиться мыслью, что найдется агент еще более ловкий и удачливый и что этот круговорот бесконечен. Хотя, скорее всего, те двое не думали об этом в последние минуты. Вероятнее всего, они вспомнили обо мне. Судорога безысходности сжала мое сердце. Ведь это я, лично, отправил их на смерть.
