Александр Чернобровкин - Побег в зону
— Не испугался?
— Чего? — не понял он.
Я объяснил.
— Да?! — удивился он, пошевелил толстыми губами и строго произнес: — Ты это, поосторожней, а то еще убьешь!
— Да я пошутил, она метрах в двух прошла, — соврал я, догадавшись, что не видел Губошлеп плиты. Не видел, потому что спал.
— Ну, ты все равно поосторожней, — еще раз посоветовал он и посмотрел на меня настороженно: знаю ли о его тайне и не выдам ли?
Знаю, салага, знаю, зелень подкильная! Но закладывать тебя не собираюсь, сам попользуюсь твоей любовью поспать. Тогда и появилась у меня мысль о побеге. Два месяца я ее вынашивал, изучал местность вокруг стройки, подмечал все, что может пригодиться: и столовую, и заводик, и эшелоны. Сегодня я проверю, насколько толково все продумал и правильно ли рассчитал время.
Я развернул стрелу крана к дому, затем к забору. Нижний конец стропа, висевшего на крюке, болтался в нескольких сантиметрах над колючей проволокой. Я опять повернул стрелу к дому, затем вынес чуть за забор и потравил трос. Губошлеп уже обнимал автомат, наверно, спит. Я свистнул на всякий случай. Сморило беднягу! Сегодня «деды» отобьют у него не только охоту спать на посту, но и почки. Отобьют и мне, если поймают. Я видел, какими привезли двоих беглецов. Их минут на десять положили между бараками, чтобы вся зона могла полюбоваться. Один до сих пор в больнице лежит, а второй, в ожидании, когда выпустят подельника и накинут срок, по вечерам сидит на нарах и почесывает на руках и ногах жуткие сине-красные шрамы от собачьих укусов. На солдат он зыркает с такой лютой ненавистью, что от них после каждого взгляда должна бы оставаться только кучка пепла да облачко дыма вонючего.
Я вылез из «скворечника», перебрался на стрелу. Правду говорят, что произошли мы от обезьяны, по крайней мере, когда висишь на порядочной высоте, цепкость в руках появляется звериная. На всякий случай я повозился немного с тросом, будто подтягиваю его (это руками-то!), полез дальше, к концу стрелы, к шкиву, с которого свисает трос. Стрела порядком проржавела, не поймешь, в какой цвет была выкрашена в последний раз. Шкив тоже ржавый по бокам, но паз отшлифован тросом, поблескивает.
Я посмотрел на Губошлепа, на дом. Никому до меня дела нет: спит часовой, кемарят прапорщик и «деды». Да им и не видно меня, кран закрывает. Ну, с богом!
Чего я не учел — это количества лопнувших проволочек на тросе. Слишком их много оказалось. Рукам ничего, в перчатках были, а бедра ободрал здорово. Хорошо, что не счесало то, что между ними! Кавалерийской походкой добрался я через пустырь до проулка между одноэтажными приземистыми домами и упал в серую от пыли траву у забора, ожидая крика «Стой!» или выстрела. Сердце у меня колотилось так, что, наверное, не услышал бы их. Но я так ничего и не дождался и крикнул сам, шепотом:
— Свобода!
2
Стоило мне закрыть глаза, как сразу вспоминал детство, первую поездку по железной дороге. Мне тогда было десять лет, но до сих пор помню переполненный общий вагон, пыль на бледно-желтой оконной раме в купе, двойное толстое грязное стекло и круглое женское лицо с бородавкой на подбородке и ярко-красными напомаженными губами, которые оставляли розовые пятнышки на белке сваренного вкрутую яйца, постепенно исчезающего в ее рту. Еще было душно и хотелось пить, и от вида жующей напомаженной пасти тошнило, но вставать нельзя было, потому что место сразу же займут, и стук колес нагонял тревогу и подозрение, что дорога никогда не кончится.
Сейчас стук колес нагонял радость, и чем бойчее они спотыкались на стыках рельс, тем веселее становился я и мысленно подгонял тепловоз, чтобы ехал как можно быстрее и как можно дальше. Я сидел в углу товарного вагона без крыши, на одном из двух погруженных в него ящиков, курил папиросу за папиросой, и в промежутках между затяжками помахивал рукой в такт колесам. Красный огонек вычерчивал в темноте дуги, постепенно тускнел, тогда я делал затяжку и, словно не вдыхал дым, а выдыхал огонь, заряжал кончик папиросы жаром. Когда надоедало махать или начинало подташнивать от курева, я съедал заварное пирожное, хрупкое и липкое, и запивал кисловатым виноградно-яблочным соком из трехлитровой банки, крышка которой в двух местах была пробита гвоздем. Все это я приобрел в магазине по пути от столовой к заводу. Маленький такой магазин, разделенный на две половины, в одной торгуют промышленными товарами, в другой — продовольственными. Покупал без очереди, приговаривая:
— Машина ждет! Слышите — тарахтит под окном?
У обочины напротив входа в магазин стоял с работающим двигателем «зил»-самосвал с бело-серым от присохшего раствора кузовом. Обзавелся я машиной на пустыре у столовой. Привлекла она мое внимание тихо гудевшим под капотом масляным фильтром: двигатель остановили минуты две-три назад. Значит, водитель только что пошел обедать, вернется не скоро. Дверцы не были заперты, в кабине еще стоял запах дешевых сигарет и одеколона «Шипр». На крючке между спинками сидений висели авоська с пустым термосом и скомканной газетой и замасленная кепка. Кепку я надел на голову, чтобы короткая стрижка не бросалась в глаза. Уж слишком я привлекал внимание прохожих, когда шел к столовой, хоть на мне и была одета обычная рубашка в зеленую и коричневую клетку, а не зековская «фланка» и ничем я не отличался от работяги-строителя, бегущего в обеденный перерыв в магазин. Прохожие смотрели на меня кто испуганно, кто сочувствующе, а одна бабка сначала себя перекрестила, а потом меня, причем как-то воровато, словно макала пальцы в чужой компот и боялась, что застукает хозяин. С замком зажигания «зила» я справился быстро, этому меня еще в автошколе научили. Трогаясь, забью снять машину с ручного тормоза и чуть не заглушил двигатель. Водитель, видать, слишком увлекся жратвой, потому что не заметил, как угоняют машину, по крайней, из столовой не выскочил, но на всякий случай я немного проехал к центру города, а затем повернул в сторону хитрого завода, куда, отоварившись по пути в магазине, и добрался благополучно за десять минут до отправления поезда.
Вот уже половину дня и часть ночи вагон, добросовестно отсчитывая стыки на рельсах, увозил меня курсом на северо-восток, и все большим становилось расстояние между мной и зоной усиленного режима, и все меньше оставалось шансов у охраны и милиции поймать меня. Наверняка я уже за пределами области и здесь меня пока не ищут, во всесоюзный розыск объявят недельки через две-три. Значит, можно спокойно развалиться на ящике, как собака на жужжалке, и обстреливать струями папиросного дыма бледную, перепуганную луну, надбитую слева.
На северо-востоке, куда едет поезд, находится Белорусия, а в Белорусии — Беловежская пуща, а в пуще — деревянная, избушка лесника. Живет в этой избушке мой сослуживец по подводной лодке Мишка Драник. Два с половиной года прожили мы с ним в одном отсеке и продежурили на одном боевом посту. За службу мы стали даже не друзьями, а братьями и не представляли, как сможем жить порознь. Еще как смогли, в гости и то не удосужились приехать друг к другу! То-то он мне обрадуется: свалился беглый зек на голову! Нет, Мишка не подведет — на то он и друг! — укроет и документами поможет обзавестись. Только бы добраться до пущи. Мишка мне столько рассказывал о ней, что, кажется, стоит мне попасть в пущу, с закрытыми глазами найду его избушку…
Поезд замедлил ход, облегченно погудел и остановился, лязгнув буферамн. Где-то вдалеке забрехали собаки и, как бы подразнивая их, прокукарекал петух. Что-то громко хлопнуло, словно порывом ветра распахнуло огромную дверь. Такое впечатление, будто поезд остановился на окраине деревни, сейчас машинисты попьют парного молочка, купленного у местной старушенции и поедут дальше.
Мимо вагона прошел человек. Шаги были твердые, гравий жалобно поскрипывал под ногами, словно его толкли в ступе. У соседнего вагона человек остановился, закашлял надсадно и часто схаркивая, совсем по стариковски, что не вязалось с молодецкой походкой. Вновь заскрипел под ногами гравий и вскоре шаги затихли в направлении головы поезда. Оттуда послышался перезвон переезжающего по рельсам подъемного крана и голос, отдающий короткие команды. Что это были за команды я понял, когда услышал удар чего-то тяжелого, наверное, одного из ящиков, погруженных в вагоны, о железо. Сотрясение от удара передалось и мне. Кажется, разгружают поезд.
Я встал, выглянул из вагона. Впереди, у тепловоза горели яркие прожектора, освещающие погрузо-разгрузочную площадку и нижнюю часть подъемного крана. Стрелы не было видно, и казалось, что большой светлый ящик висит в воздухе сам по себе, а четыре устремленные вверх стропы — его лапки, тонкие и несгибающиеся. Ящик плавно долетел до кузова грузовой автомашины и медленно опустился в него. В кузов залез человек, оторвал у ящика подогнувшиеся лапки — стропы. Машина, казалось, присела от нагруженной на ее спину тяжести и так и не смогла выпрямиться, поэтому натужно, возмущенно взревела и на брюхе поползла прочь, а на ее место бодро закатилась другая. Марку машин я не знал: военные, на таких не ездил.
