Нина Васина - Необитаемое сердце Северины
– Ладно. Пусть твои опекуны подпишут, что против интерната. – Он протягивает ручку тетке Армии.
Та сердито черкает на бумаге завитушку. Лаврентий косится на старушек. Они переглядываются. Маленькая улыбчивая, которую Северина зовет Кукушкой, неуверенно тянет руку к бумажке.
– Не пойдет, – качает головой Лаврентий. – Где второй опекун?
– Любава на работе. Ей некогда с утра до ночи сидеть у окошка дожидаться, пока ты просроченный подарок с елки привезешь! – разъяснила тетка Армия.
– Тогда вы порядок знаете. Пусть председатель подпишет, как официальное лицо.
– Нашел официальное лицо! Он уже не помнит такое слово – колхоз! – заметила высокая тощая старушка.
– Главное, что ему государство доверяло важную работу, – не сдается Лаврентий.
Северина бросилась к двери. Накинула платок, ноги – в валенки, и только ее и видели. Она бежит к дому Бугаева, бывшего председателя бывшего колхоза. Бугаев чистит снег у калитки.
– Чего раздетая бегаешь? – укоризненно спрашивает он. – Докторов тебя наблюдать у нас нету.
– Лаврентий приехал, а Любава на работе. Подпишите, чтобы меня в интернат не забрали.
– А вот я хочу, чтобы тебя в интернат определили! Чтобы ты кроме этих старух замшелых с одногодками своими общалась! Приобщалась, опять же...
– К социалистической культуре!.. – закончила за него Северина. – Пойдемте уже, холодно, про заботу государства – по дороге скажете. Все время одно и то же говорите, каждые полгода, как наизусть.
Бугаев поспешил за ней.
– Кто пришел-то? Не беги, горло застудишь!
– Кукушка с Солодухой пришли, тетка Армия хлеб замесила, Лаврентий бутылку принес.
* * *
В избе тетки Армии Бугаев сразу перешел к делу. Став у стола и оглядев сидящих, он заявил:
– Сначала я намерен объяснить свое согласие на данную подпись. Как лицо ответственное, которому государство доверило...
Тетка Армия его перебила:
– Бугай, если заведешься про заслуги, у меня тесто скиснет. Не тяни, подписывай.
– Я должен в присутствии официального лица объяснить условия нашего существования, которые вынуждают меня...
– Хватит одно и то же мусолить! – перебила его сухопарая восьмидесятилетняя Солодуха. – Два года как у Севки мать померла. Два школьника у нас в деревне было. Той же зимой волки задрали мальчонку наших Кикимор. Он в школу на лыжах ездил за шесть километров. Кикиморы до сих пор как в отключке. Выпьем за малого, пусть ему на том свете...
Солодуха подвинула рюмочку к бутылке. Бугаев решительно забрал бутылку со стола и повысил голос:
– Отсутствие дорог и транспорта, чтобы перевозить школьников, отсутствие этих самых школьников, которых осталось в единственном числе – наша Северина, которой в этом году исполняется десять!..
– Да он уже принял! – заметила тетка Армия. – А ну не тронь бутылку! Северину в интернат не отдадим, потому что там каждый год то корь, то свинка повальная! Кормят отбросами. А школу Севка экстерном кончит, если захочет. Я как ближайшая родственница...
– Любава ближайшая! – перебила ее Кукушка.
Как всегда, перешли к выяснению родства. Северина стащила со стола подарок – цветной пакет из плотной бумаги – и села у печки поедать конфеты. Конфеты были разные – каждой масти по три штуки. Еще маленькая упаковка с четырьмя печеньями и большая ириска гематогена. Северина начала с шоколадных конфет, постепенно освобождая их от фантиков, по мере отгрызания передними зубами маленьких кусочков.
Ближайшей родственницей Северины была Любава Полутьма – троюродная сестра умершей Варвары. Осиротев, восьмилетняя девочка собрала всех прописанных деревенских – девять человек – и попросила оставить ее в деревне на проживание. Собравшиеся стали распутывать родственные связи всех Полутьмов, которых в деревне было большинство, да и деревня называлась Полутьма. Армия вынуждена была признать, что для матери Северины троюродная сестра ближе по родству, чем свояченица, к тому же – сама она не Полутьма, а просто Петрова. И согласилась быть опекуном номер два. Единственным человеком, который молчал все четыре часа выяснения родственных связей и небольших потасовок при этом, был Немец – второй мужик в деревне кроме бывшего председателя колхоза. Дождавшись полного утомления спорящих, он в конце спокойно заявил, что детей, подобных Северине, государство должно наблюдать в специальных исследовательских центрах. За что получил сильный удар в лицо от тетки Армии и был изгнан из-за стола переговоров с обещанием сжечь его усадьбу, пасеку и лодочную пристань, если он еще хоть раз скажет про обследование Северины.
За столом налили рюмочки уже по второму разу.
– За новый тыща девятьсот девяносто второй! – объявил вставший Лаврентий.
Когда бутылка опустела, Солодуха достала из-за пазухи чекушу самогона, но тетка Армия категорически воспротивилась.
– Мне еще хлебом заниматься, а от твоей бурды я в отключку – штопором!
Солодуха убрала бутылку и обиделась. Поднялась, засобиралась уходить.
– И нам пора, – встал Лаврентий и многозначительно посмотрел на Северину. – Пойдем проверим условия проживания несовершеннолетней. Произведем, так сказать... осмотр...
Он пошатнулся, наклонился за упавшей у стола ушанкой, а сам быстрым взглядом окинул Северину. Девочке стало интересно – она поняла, что Лаврентий совсем не пьяный.
Пришли в ее избу. Солнце шло на закат. В избе холодно. Лаврентий сел у двери на скамью, положил рядом рюкзак, снял ушанку, пригладил волосики на макушке и сказал буднично.
– Раздевайся.
Северина постояла, раздумывая, потом спросила:
– Как раздеваться?
– Наголо, – велел Лаврентий.
– А зачем?
– Проверим, нет ли побоев... увечий каких или еще чего...
Северина сняла телогрейку, свитер... Пока расстегивала пуговки байковой рубашки, смотрела на Лаврентия. Тот разглядывал печь, стол у окна, старинную этажерку с книгами. На верхний полке ряд одинаковых корешков – Эмиль Золя. Северина сняла майку. Лаврентий рассмотрел ее тонкое тельце, тяжко вздохнул.
– Плохо ты ешь, Северина Полутьма. Развитие имеешь недоразвитое. Десять лет – пора уже... припухлости разные иметь, месячные... У моих вон девок – с девяти лет пришли. Ладно, одевайся, штаны не надо снимать.
Северина быстро закуталась в платок и спросила:
– Зачем вам мои припухлости?
– Вот когда будут, тогда покажу, зачем, – Лаврентий поднялся и пошел к двери. Задержался. Не поворачиваясь, заметил: – Холодно в избе, плохой за тобой пригляд.
Дверь резко распахнулась, вошла тетка Армия с короткоствольным автоматом. Лаврентий замер, уставившись на дуло у своего живота.
– А мы бабы северные, архангельские, позднее созревание имеем! – заявила она. – У меня, к примеру, только в шестнадцать пришли. Севка, оденься! А я с дядей на улице поговорю.
– Не бей его, – просит Северина, наблюдая процесс протаскивания Лаврентия через порог за шкирку.
– А чего его бить? Пристрелю на ..., и все дела!
Северина одевается у окна и смотрит, как на улице тетка Армия что-то с улыбочкой говорит Лаврентию, и от этого он резко наклоняется в приступе тошноты. И выливает все застолье рвотой. Армия пинает его ногой в зад, Лаврентий падает лицом в свое добро. Потом садится и вытирается снегом. Армия сует ему в руки лыжи. Лаврентий смотрит жалобно, показывает рукой на багровое солнце, уже просевшее в черноту леса. Скоро стемнеет. А до проезжей дороги шесть километров. Северина уверена – он боится волков в темноте. Еще она знает, что ему отвечает Армия – Гераська тоже боялся по темноте в школу на лыжах ходить. Лаврентий становится на лыжи и уходит вразвалку. Тетка Армия машет рукой в окно девочке. Северина выходит на крыльцо.
– У кого ночевать будешь? – спрашивает Армия.
– Дома буду. Сейчас затоплю. Сегодня по телеку «В мире животных».
– А не забоишься?
– Нет, – мотает головой Северина.
– Испугал тебя этот боров?
– Не-ет!
– Ни капельки?
– Ни капельки! – подтверждает Северина.
– Молодец, – кивает Армия и уходит, унося на выступающем животе автомат.
Северина осматривается, кивает сама себе и улыбается. Подает голос корова. Девочка тащит ведро с пойлом с крыльца. Снег под ее валенками оглушительно хрустит, перекатывается эхом до невидимой речки и обратно, тревожа промерзшую искорками льда тишину.
* * *
ФеликсМамонтов-младший зимой девяносто второго отметил свое тридцатидевятилетие в дорогом ресторане. Гуляли культурно – все люди со степенями, химики-физики, да их жены биологи-филологи. Платил Феликс, он один из круга близких друзей ушел из НИИ и имел небольшой бизнес и дорогой автомобиль.
Наутро Феликс чувствовал себя неплохо, но в который раз отметил, что потребление спиртного странным образом действует на его зрительное восприятие – выравнивает окружающую действительность в плоскость, сплющивая объемные предметы и живность в черно-белые картинки. Поэтому минут тридцать после сна, пока чашка кофе усваивалась организмом, Феликс неуверенно ощупывал в квартире все, что встречалось ему на пути. Это притом, что Феликс совершенно не пьянел и сохранял остроту ума и внятность речи при любых дозах. А вот наутро мир превращался в черно-белый журнал комиксов. Из живности в его квартире находились: юная блондинка лет двадцати с выдающимися формами, собака – белая болонка с красным бантом и воспаленными глазами (Феликс по завещанию взял к себе любимую собаку умершей матери) и канарейка в клетке. Канарейка первой приобрела реальные очертания – Феликс как раз стоял около нее с пустой чашкой, когда черно-белая картинка с прутьями клетки, окном и непонятной птичкой постепенно расцветилась и ожила. Болонка спала на фиолетовом шелковом покрывале в ногах женщины. В большой синей вазе на полу стояли белые хризантемы. Феликс машинально отметил, что сегодня у него в квартире три блондинки и заторопился на встречу с отцом.
