Елена Юрская - Чисто семейное убийство
— Подожди, вот скоро стучать начнут, я видела вчера, машину какую-то занесли, — сообщила на очередных посиделках Галина Николаевна, имевшая важное преимущество перед подругой: ее окна выходили как раз во двор, и ей в общем-то не было надобности торчать целыми днями на лавке. — Стучать начнут — не обрадуешься. Никаких новых труб не захочешь.
— Ой, я узнавала, хорошие новые русские даже батареи по стояку меняют. А ты не завидуй. Может, и по твоему стояку кто-нибудь продаст. Та же Ксения со своими собаками.
Анна Ивановна прямо расцвела в предвкушении нового полезного знакомства. Из шкафа был извлечен кримпленовый костюмчик, оставленный на случай похорон или выхода на демонстрацию, волосы взбиты шпикулем, которым теперь почему-то стали подрезать случайных прохожих, на губах заиграла морковного колера помада фабрики «Дзинтарс», подаренная когда-то одним грузином за палку копченой колбасы. Анна Ивановна решила познакомиться со Степанычем и, не претендуя на высокое хозяйское внимание, здесь же на месте решить проблемы своей канализации. Галина настаивала на самом высоком покровительстве. Но что она понимала? Где ей, крысе конторской, знать, что все дела на свете решаются маленькими людьми за маленькие услуги. Цену Степанычу Анна Ивановна определила в бутылку армянского коньяка. Но подойти и просто так попросить не решалась.
Ремонтники работали уже целую неделю. В квартире было поразительно тихо. Никто не выносил мусор, лестничная площадка оставалась заплеванной, но не забеленной известкой, не слышно было также звуков камнедробильной машины, обходилось даже без мата, разве что иногда позволяли себе громкий смех бабенки-хохотушки. Это было крайне подозрительно, пока не выяснилось, что в квартире меняли окна.
Однажды, чудным весенним днем, когда солнечный луч особенно элегантно подчеркивал естественную потертость импортного голубого костюма, Анна Ивановна почувствовала, что пора делать решительные шаги. Угрюмый Степаныч прошел мимо лавочки и даже не поздоровался. Галина Николаевна презрительно хмыкнула, но остановить Анну было уже невозможно.
— А что это вы, дорогой, надрываетесь? — заворковала она в спину уходящему бригадиру. — Я вам точно говорю: ни обойчики, ни лмнолеумы в квартире менять не надо. Там никто не жил. Освежить побелочку, красочку и трубы вот уж обязательно надо поменять. С ними, конечно, морока, но вы, сразу видно, мастер, — соловьем заливалась Анна Ивановна.
В ответ ей прозвучал оскорбительный хлопок двери парадного, за которой скрылась могучая спина Степаныча. Униженная Анна наткнулась на ехидную усмешку Галины: «Ну, что я тебе говорила?»
— Хам! — выдохнула Анна.
Под вечер из квартиры вынесли совсем еще новые, варварски содранные обои и любовно скатанный линолеум.
— Поди, к себе домой уносите? — спросила Анна, считая, что образ врага Степаныча прорисовался уже до мельчайших деталей. — Что еще украли?
Степаныч ничтоже сумняшеся загрузил линолеум в «Москвич» образца его молодости и снова прошел мимо.
— Жулье, — вставила Галина Николаевна, не желавшая потворствовать чужому греху.
— Будем за ним следить и записывать. Потом доложим хозяину квартиры, — предложила предприимчивая Анна Ивановна, уже просчитавшая вариант бесконечной благодарности нового русского.
— Согласна, — прошептала Галина, которой стало жалко напрасно вырядившуюся подругу, она даже добавила: — При твоих коммунистах такого безобразия не было.
Соседки-пенсионерки не покинули свой боевой пост до вечера. Они сменяли друг друга, по очереди подносили то еду, то теплые вещи. И наконец, дождались своего врага, который вышел из квартиры часа через два после всех.
— Хам! Вор! — дружно воскликнули Анна Ивановна и Галина Николаевна, едва он поравнялся с лавочкой.
Степаныч и ухом не повел, сел в машину и уехал. Ну как было такое стерпеть? Женские сердца жаждали войны до победного конца и дружно постановили: «Убить его мало».
Степан Степанович на самом деле не был хамом. И вором тоже не был. Хозяйское разрешение на линолеум и кое-какие более ненужные пустяки он получил в письменном виде. Степан Степанович был глухим, а оттого угрюмым и неразговорчивым, зато мастером был первоклассным — и на все руки: каменщик, плотник, краснодеревщик, штукатур, маляр. В свое время глухого мастера даже приняли на работу в профессионально-техническое училище, и слыл он там любимцем не только преподавательского, но и ученического состава. Вся его угрюмость и нелюдимость в момент улетучивались, едва его сильные красивые руки касались мастерка, рубанка, кисточки. Степан Степанович справедливо считал себя талантливым. Любое, самое загаженное жилище он был способен превратить в цветущий оазис. Недавно он вычитал, что его профессиональная мечта называется дизайн. Во всяком случае, у Степана Степановича было поболе вкуса, чем у всех богатых и неумытых капиталистов, которых народила страна-интернат. Но кому это объяснишь? Директору фирмы, который до сих пор не может отличить масляную краску от водоэмульсионной, или этим хохотушкам наймичкам, вершиной творчества которых были синие стены городской психбольницы? Впрочем, свою гениальность Степан Степанович никому не навязывал. Он давно похоронил мать, жил бобылем, племянников и прочих спиногрызов по прямому родству не имел, а по кривому — не привечал, себе дороже. Только душа болела. За работу, которую можно было сделать лучше. В сладких грезах он видел, как на поклон к нему идут толпы владельцев квартир, как становятся они в очередь и годами ждут, чтобы мастер прошелся своей рукой по их стандартному пока жилищу.
Эти заказчики оказались вообще неприхотливыми. Стены рушить не велели, из кухни ванную не создавали, чудеса итальянской сантехники должны были совместиться со старым сталинским проектом. Степанычу было скучно. Когда бригада бездельниц покидала помещение, он подолгу оглядывал стены, обмерял потолки и все чаще приходил к выводу, что из квартиры можно сделать дворец не хуже всяких там особняков московских. Если от большой двадцатидвухметровой кухни отрезать часть новой стеной, то получится холл, если заложенную дверь восстановить, а лучше — сломать вообще всю эту кладку, то комната для гостей будет гораздо приличнее, больше и светлее — на два окна. У хозяев еще останутся спальня и кабинет. Много ли людям надо? Можно кабинет сделать частью гостиной, а маленькую светелку отвести под детскую. И стену, стену между туалетом и ванной сбить. Обязательно! Порушить безжалостно! Иначе грош цена всему этому ремонту с новыми материалами. Свои соображения Степаныч старательно фиксировал чертежами и пояснениями. По всему выходило — дороже, но не намного.
Когда обои были содраны, потолок размыт, а полы выровнены для паркета, Степаныч просто схватился за сердце. Пропадала такая красотища, которую было жалко до слез. День за днем он угрюмо покидал рабочее место, не обращая внимания на двух престарелых барышень, которые все-таки были им замечены, но решительно отвергнуты по причине принципиально холостяцкого образа жизни.
И однажды Степаныч решился на самодеятельность. Потом еще спасибо скажут. Он приволок кувалду и разбил стену в ванной комнате. Открывалась потрясающая перспектива, которая тут же была пресечена на корню хозяйским распоряжением: «там ладно, но комнату терять мы не хотим».
Степаныч понял, что привлекать к эстетике строительства этих темных людей нужно свершившимся фактом. Он вознамерился создать задуманный им рай и отправил напарниц в отгулы на три дня. Мастер чувствовал себя Горбачевым, воссоединителем Берлина и отцом нового дизайна. Ручка кувалды приятно нагрелась в руке, и он нанес первый удар по заложенной между комнатами двери. Испугавшись собственной смелости, он оглянулся и наткнулся на взгляд, потом — на губы. С его глухотой все люди определялись красотой, формой и скоростью движения именно этого органа.
— Здрасьте, — сказали ему.
Он кивнул, нахмурил брови, сменил маску недоумения на маску узнавания и на всякий случай втянул голову в плечи. Губы собеседника оставались неподвижными. Этого Степаныч не любил. Раз пришел — говори, советуй, ругай, хвали. Чего молчать-то? Он легко подхватил кувалду и сделал предостерегающий жест: мол, подожди, сейчас я покажу. Лицо молчальника оставалось каменным и напряженным. Степаныч размахнулся, демонстрируя, как кувалда разобьет стену. Для доказательства собственной правоты он тихонько ударил по заложенной двери. Тут с большой силой уже не надо — камушек к камушку, само отвалится. А там дело пойдет быстрее. Он удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, потом вопросительно посмотрел на собеседника.
Что-то в его молчании было не так. То ли работа не нравилась, то ли наоборот — нравилась до онемения. Сам же Степаныч недоумевал, что за кладка такая дурацкая. Ведь должно уже сыпаться, а держится, как назло. Ему очень не хотелось выглядеть непрофессионалом. И он ударил еще раз.
