Наталья Андреева - Самая коварная богиня, или Все оттенки красного
А это еще что за явление? Небольшого росточка мужичок, лицо простецкое, нос картошкой и цвет его подозрителен, красный, весь в порах. Пьет?
– Что вам угодно? – Листов морщится, тщательно подбирая слова. И обидеть не хочется, и спровадить поскорее страсть как охота.
– Извините, я местный, так сказать, живописец. Для краеведческого музея, так сказать, пишем помаленьку. Виды природы. Не хотите взглянуть?
– Я вообще-то домой иду.
– Да у меня с собой. Так, пара этюдиков. – Суетливые жесты, шуршание бумаги, мужичонка торопливо сует ему папку, глянул мельком: акварель. Обоим неловко. Местный гений мнется, отводит глаза. Он, гений столичный, рассеянно говорит:
– Да-да, недурно.
– Правда? Вам и в самом деле нравится?
Он вынужден взглянуть повнимательнее, а потом и вовсе взять папку в руки.
Это, во всяком случае, гораздо лучше чем то, что писал до сих пор Эдуард Листов. Не избито, пусть и непрофессионально. Почему не сказать этому жалкому провинциалу правду?
– Да. Мне нравится.
– Так я вам оставлю? Гляньте, когда время будет.
– Как угодно. Но я все уже посмотрел.
– А еще можно принести?
Господи, что за люди? Мужичонка смотрит на него с надеждой, как будто перед ним не заурядный столичный художник, а сам Господь Бог! У Листова нервы не выдерживают:
– Послушайте, я ведь не критик…
– Но вы из самой столицы! Художник! Мне ж только мнение узнать… Может, бросить все? А? Жена вот запилила совсем: лучше бы ты, Вася, сторожем пошел работать. Все деньги.
– Она права. Сторожем лучше. Послушайте э-э-э…
– Вася.
– Василий… э-э-э… бросьте вы это дело. Творчество – это мука. Вы готовы на костре заживо гореть?
– Не понял?
– Творить – это значит гореть. Страдать. Не умирать, будучи объятым пламенем, но мучиться постоянно, бесконечно. Даже когда получилось, все равно мучиться оттого, что мог бы лучше. Должен был лучше, обязан лучше. А кому обязан-то? А? Людям? Так не оценят. Ведь никто не спрашивает, не заставляет. Себе в первую очередь обязан. А когда вдохновение ушло? Тогда что? Как жить? Чем? Ведь было же. Было…
– Простите, я вас не совсем понял.
– Это вы меня простите. Разговорился… Пойду, пожалуй.
– Так я к вам зайду?
– Извините, зачем?
– В гости. У нас так принято.
Он махнул рукой: все равно теперь не отделаешься от этого художника доморощенного. Сунул все-таки свою папку. Ну почему это люди, все, без исключения, как только узнают, что ты художник, сразу же начинают тащить к тебе всякую дрянь? Рисунки дурацкие, поделки из глины, стишки детей своих бестолковых, у которых якобы талант? Мол, оцените, как человек искусства. Отдохнул, называется! Черт бы побрал эту Алевтину!
Легка на помине!
– Не помешала?
– Что вам угодно? – Он старается быть с ней построже. Она уже бог знает что себе вообразила!
– Вот уж и угодно! Какой вы!
– Я занят, извините.
– Так я и хотела по хозяйству помочь. Может, постирать чего али приготовить?
– Вы уже спрашивали. Спасибо, я сам как-нибудь справлюсь.
– Какой вы… – тихий вздох. – Несговорчивый… Оно понятно: я женщина простая. А вы – знаменитость! Вот и брезгуете.
– Да вы не так поняли. Просто я… не хочу никого видеть. У меня… неприятности.
– Умер кто?
– Можно сказать, что я умер, – грустная улыбка. – Умер художник Эдуард Листов.
– Ой! – Она испуганно зажала ладошкой рот. – Это как же?
– Да вы опять не так поняли. Это образно. На самом деле я, конечно, жив…
– Ну, понятно: вы ж художник! Знаменитость! Так чудно говорите.
– А с чего вы взяли, что я знаменитость?
– Так художники ж все знаменитости! Ни теперь, так после, это Бог так рассудил.
– Интересно, – он посмотрел на Алевтину повнимательнее.
А ведь красивая женщина, все при ней. Яркая брюнетка с высокой грудью, вся налитая жизненными соками, словно спелая ягода. Чуть тронь ее губами – брызнет обжигающая, густая сладость, которую жадными глотками пить, захлебываясь, и пить, и пить… Тьфу ты, черт! Почти месяц без женщины! Так и лезут в голову… Ассоциации…
Он постарался взять себя в руки, сказал размеренно:
– Мне пятьдесят лет, уважаемая Алевтина, как вас там по отчеству?
– Да чего уж! Алей просто зовите.
– Для пылких любовных романов я староват. И давайте на этом закончим.
– Да мне ж ничего не надо. Не пристаю я к вам. И потом… – она хихикнула, прикрыв ладошкой рот, он уже отметил эту ее дурную привычку. Дамы не хихикают, и эмоций своих не стесняются. Смеются открыто, свободно, вот как его Нелли. А эта… Кокетничает, как школьница: – Скажете тоже: староват! Вы мужчина в самом соку. Еще и женаты! Значит, все, что надо, можете!
Он едва не покраснел. Что за намеки? Строго спросил:
– А вы почему не замужем?
– Успею еще! Двадцать пять не пятьдесят. Да и кавалера подходящего не нашлось. Так я сготовлю для вас что-нибудь? Да хоть картошку на сале пожарю! Так, по-соседски.
– А люди будут болтать?
– Что мне люди? Болтают уже! Им бы только языками чесать! Лучше уж пусть художника припишут, чем Кольку-шофера!
– Да, я вас понимаю. Лучше уж художника.
Провинция, тихая провинция, а на деле – гудящий улей. Так вот чем они все заняты! Пересудами. Даша сказала Маше, Маше сказала Саше… Вот тебе и отдохнул! Может, Нелли об этом знала? О том, что ему скучать-то не придется? Она умница. Образованная, интересная женщина, искусствовед. Хотела, быть может, чтобы он понял: кроме Москвы, есть еще и огромная, необъятная страна – Россия. И в этой стране он, Эдуард Листов, отнюдь не последний человек. Он человек особенный. Столичный художник. Элита. И про Алевтину эту Нелли наверняка знала. Вернее, про всех этих Алевтин, любительниц сошедших с небес богов, поэтов ли, художников, все одно. Знала и дозволила: живи. Пользуйся. Только не изводи себя, не страдай, не умирай. Только не умирай…
…Поздно вечером, когда Алевтина ушла домой, он открыл папку с рисунками местного живописца Василия… как там его фамилия? И не вспомнишь. А ведь и в самом деле недурно! На Мане смахивает, только… Вот именно: только. Никакой это не Мане, ярко, по-русски самобытно, свежо. Есть в этих акварелях нечто особенное: интересное цветовое решение. Преимущественно оттенки красного: розовый, малиновый, багровый, алый. Но это всего лишь акварель. Размыто, нечетко. Тут нужна определенность, масло, твердый грунт, и мазочки маленькие-маленькие, потому что надо трогать холст кистью аккуратно, по чуть-чуть, словно пробуя на вкус гармонию цвета, как опытный дегустатор пробует языком молодое, только что народившееся вино. По глоточку, по глоточку…
Ах ты, Господи, как красиво!
Неужели здесь есть такие прекрасные места? Мысленно он начал ругать себя: тоже мне, художник! Ходил, ходил – и не разглядел! Но всему есть оправдание. Солнца сейчас нет, погода пасмурная, оттого и природа не играет. А подсвети ее легонько звенящим лучиком, и она воссияет, восстанет из тумана во всей своей русской красе. Ему бы сейчас только солнца, тепла. И тело согреется, сердце бешено застучит. Ему бы тепла, художнику Эдуарду Листову.
Художнику?! Кончено с этим. Кон-че-но.Два дня спустя
Он уже мучился бездельем. Чего-то не хватало. Не работы, нет. Для художника везде, где бы он ни находился, есть работа. В любой точке земного шара. Чего-то не хватает, чтобы взяться за кисть. Неужели вновь хочется писать? Неужели вернулось? Местный живописец Василий принес еще одну папку. Нет, не только акварели он пишет, есть и масло. Но масляные краски дороги, Василий их экономит, потому как деньги с трудом огромным выпрашивает у сердитой жены Натальи, которая каждый день его пилит:
– Лучше бы ты, Васька, сторожем работать пошел, раз делать ничего не умеешь. Всё деньги. Устала я уже тебя кормить, ирод! Тунеядец проклятый, урод!
А если бы ты, Васька, в столице родился или хотя бы поближе к ней, не ты Эдуарду Листову, а Эдуард Листов тебе бы сейчас с поклоном шедевры свои приносил для оценки. Может, эту планетку оно себе теперь подыскало, вдохновение-то? Аж завидно.
Он делает строгое лицо, стараясь не выдать своих эмоций.
А Василий пыхтит в уголке, страдает, пока столичный художник рассматривает его рисунки, Алевтина здесь же, суетится у стола.
– Я соседям сказала, что вы меня, Эдуард Олегович, наняли в домработницы. По хозяйству помогать, – напевно говорит она, косясь на Василия. Мол, это я соседям так сказала, но ты, друг любезный, уж передай по городу, как оно на самом деле обстоит. Все эти переглядки обскажи, да долгие вечерние разговоры. Не домработница я, а муза. – Вы, Эдуард Олегович, не переживайте. Ежели что, жене вашей так и передадут.
– Я вам, Аля, заплачу, – поспешно говорит он.
– Да чего уж там! Не чужие люди, соседи! Прошу грибочков моих отведать. Не боись, не отравитесь! Я их со сметанкой стушила, да в русской печке. Пальчики оближете!
Грибочки действительно на удивление хороши. Листов жмурится от удовольствия, уплетая уже вторую тарелку. Никогда такого не ел! Вот они, чудеса русской печки! Василий жует нехотя, глаза опустил в миску. Переживает. Учиться бы ему, да поздно. Да и жена ходу не даст. Ну что он, Эдуард Листов, может сделать для этого, безусловно, талантливого, но очень застенчивого и неприкаянного человека? Такому не пробиться, будь он хоть трижды гений.
