Полина Дашкова - Питомник
— Тебе лечиться надо, ты очень плохо выглядишь. Все, до свидания.
— Подожди, — он поймал ее руку и потянул так резко, что она чуть не упала, — сядь, ты ничего не объяснила, и главное, ты не объяснила, почему я не могу прийти?
— Потому, что это мой дом и я не хочу тебя там видеть. Если ты явишься, я просто не открою дверь.
— Господи, ну почему? — простонал он.
— А тебе не приходит в голову, что мне очень больно видеть тебя в своем доме? Да, ты ничего не сделал. Однако твое бездействие было хуже преступления. Даже статья такая есть в Уголовном кодексе: оставление в беспомощном состоянии. Я знаю, ты был еще беспомощней, чем Ольга, но ее нет, а ты жив. Не приходи, очень тебя прошу.
— Значит, я виноват, что жив? Ну, прости, эту вину я искуплю. Не сейчас, конечно. Дай мне срок еще лет двадцать или тридцать. Хорошо?
— Перестань, — устало вздохнула Лиля, — хотя бы сейчас не юродствуй.
Он открыл рот, помотал головой, привстал, опершись на стол, выпуклые карие глаза вспыхнули, что-то должно было сорваться с языка важное, резкое, но не сорвалось. Глаза угасли, медленно, как свет в кинотеатре.
— Возьми подарок, — буркнул он и достал из кармана маленький красный футляр, — здесь сережки золотые, она ведь любит всякие побрякушки.
— Спасибо. Это очень трогательно. Но у нее не проколоты уши и вместо радости будет одно расстройство. А вот журнал я возьму. Никогда подобных изданий в руках не держала. Что значит «Блюм»?
— Ничего. Просто звучит красиво.
— Там есть твои статьи?
— Нет. Я же сказал, я заместитель главного редактора, сам пишу очень редко, — ответил он отрывистым механическим басом и впервые взглянул ей в глаза:
— Лиля, десять лет назад твоя сестра покончила с собой. В этом никто не виноват. Я обещаю, что не появлюсь в твоем доме до тех пор, пока ты сама меня не пригласишь. Но ответь мне на единственный вопрос: что изменилось? Почему ты вдруг стала кого-то обвинять в ее смерти?
Она ничего не ответила, аккуратно положила журнал в пакет, встала и ушла.
Олег смотрел ей вслед, губы его шевелились. Подошел официант, чтобы забрать чашку с остывшим, нетронутым кофе, и услышал:
— Гадина… сука… ненавижу…
А женщина, прежде чем покинуть кафе, зашла в туалет. Несколько минут она стояла перед зеркалом, закрыв глаза. Плечи ее вздрагивали, по щекам текли черные от туши слезы. Уборщица, сидевшая за столиком с вязанием в руках, посмотрела на нее и спросила:
— Доченька, тебе плохо?
— Ничего, соринка в глаз попала, — ответила Лиля, умылась холодной водой, потом, вытряхнув все содержимое из белой лаковой сумочки, стала приводить себя в порядок, подкрасила ресницы, губы, попудрилась, не глядя, бросила все назад, в сумку, и ушла.
В половине четвертого утра патрульная милицейская машина чуть не сбила женщину в пустом переулке. Район был спальный и считался сравнительно спокойным, никаких вокзалов, гостиниц, ночных клубов. Патрульная группа расслабилась. Только что кончилась гроза, на этот раз вялая, ленивая, но дождь все шел и заметно похолодало. В салоне было тепло и уютно. У младшего лейтенанта Телечкина имелся двухлитровый термос с крепким кофе, у капитана Краснова была копченая курица. Собирались остановиться в каком-нибудь дворе и перекусить.
Женщина выросла из-под земли. Водитель едва успел притормозить. Маленькая, полная, она застыла посреди дороги и не двигалась, не реагировала на визг тормозов, ослепительный свет фар в лицо, крик водителя. На ней было надето что-то широкое, белое, и в мертвенном фонарном свете, в дрожащей пелене дождя она казалась привидением.
— Давай-ка, Коля, вылези, разберись, — приказал младшему лейтенанту Телечкину капитан Краснов.
— Наколотая или бухая, — проворчал Коля, — из-за такой дуры вылезать под дождь… Приблизившись, он заметил, что это вовсе не взрослая женщина, а девчонка лет пятнадцати, босая, в каком-то балахоне, вроде халата или ночной рубашки.
— Ну, точно, наколотая, — повторил лейтенант и громко спросил:
— Тебе что, жить надоело?
— Я убила тетю Лилю, — медленно произнесла девочка, глядя на лейтенанта сумасшедшими глазами. Она картавила, не выговаривала «ел», голос у нее был звонкий, чистый, совсем детский.
— Чего?
— Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок.
Телечкин стоял в глубокой луже и чувствовал, как пропитываются холодной влагой ботинки, как за шиворот капает дождь. Еще минута, и он промокнет насквозь. Взглянув на светящуюся табличку, прибитую к ближайшему дому, лейтенант прочитал: «1-й Калужский переулок».
— Ладно, пошли в машину, разберемся, — он взял ее за локоть, она не сопротивлялась, покорно села в машину и громко повторила:
— Я убила тетю Лилю.
— Тебе сколько лет? — поинтересовался капитан Краснов и брезгливо поморщился. От девочки исходил странный запах, нет, не бомжовская вонь, что-то другое. «Лук, — догадался капитан, — репчатый лук. Для того чтобы так разило, надо полкило сожрать, не меньше. Закусывала она им, что ли?»
— Четырнадцать, — ответила девочка и, помолчав, добавила:
— Коломеец Люся, восемьдесят пятого года.
— Так, и кого же ты убила, Люся Коломеец?
— Тетю Лилю. Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок. Она там лежит на кухне в грязном халате, молчит и не шевелится. Надо «скорую» вызвать, но я боюсь врачей.
— А чего так? — спросил Телечкин с дурацким смешком.
— Уколы будут делать. Больно, — ответила девочка и задумчиво добавила:
— Они злые, им нравится делать больно. Говорят, ничего, потерпи, а как терпеть, когда больно? Потом вообще руки-ноги сводит и в голове бурчит.
Сидевший за рулем сержант Сурков поймал в зеркале взгляд Краснова и выразительно закатил глаза.
— Бурчит обычно в животе, — заметил лейтенант Телечкин.
— Это если капусты много съешь, тогда да, в животе, — кивнула девочка, — а когда делают укол от плохого поведения, тогда в голове начинается, знаете, бурр-бурр, как будто там внутри что-то шевелится и хлюпает.
— Тетя Лиля тебе кто? — спросил после долгой паузы капитан Краснов.
— Как кто? Тетя. Мамы моей сестра.
— А мама где?
— Умерла, — сообщила девочка с легким вздохом, — еще давно, когда я маленькая была. Сначала мама, потом бабушка. Осталась одна тетя Лиля.
— Отец есть?
— Не-а. Никого нет. Только тетя Лиля.
— Так чего же ты тетю свою, родную-единственную, убила? — спросил Телечкин и сухо откашлялся.
Она не ответила.
Переулок был утыкан фонарями, машина ныряла из света в темноту, лицо девочки то вспыхивало, то исчезало, и лейтенанту стало не по себе. Он не мог толком разглядеть девочку, и ему вдруг пришло в голову, что она не совсем живая, что-то вроде зомби.
Луковый запах напоминал приторную трупную вонь, длинные волосы слиплись, глаза светились, как гнилушки, на лбу и на носу белели какие-то пятна, похожие на плесень. Голос, чистый, высокий, спокойный, с трогательной детской картавостью, звучал сам по себе, отдельно, словно принадлежал другому, более привлекательному существу.
«Меньше надо ужастиков смотреть, — раздраженно заметил про себя Телечкин, — ребенок как ребенок. Просто с головой не все в порядке, лицо какой-то мазью намазано и лук поедает в огромных количествах».
— Вот здесь направо, во двор, это дом восемь, корпус один, а корпус два следующий, — сообщила девочка и добавила:
— Только вы первые идите. Я боюсь.
Дверь оказалась открытой. Везде горел свет. Пахло чистотой, лавандой и хорошим туалетным мылом. Это была обычная малогабаритная «распашонка» с крошечной прихожей и двумя смежными комнатами. На кухне, сквозь дверной проем, виднелись ноги в узорчатых шерстяных носках.
— Извините, вы не могли бы снять ботинки? На улице грязно, — звонко произнесла девочка и принялась старательно вытирать босые ступни о коврик.
— Чего? — переспросил Краснов и, вглядевшись в ее лицо, заметил на лбу и на носу белые пятна какой-то густой мази.
— Там тапочки в шкафчике. Тетя Лиля не разрешает в уличной обуви заходить в квартиру. Что вы на меня так смотрите? Это я пастой от прыщиков намазалась.
Больше она не сказала ни слова, прошла в комнату, села за стол, сложила руки на коленях и уставилась в одну точку. На вопросы не отвечала, словно оглохла. До приезда опергруппы и следователя решили ее не трогать. Лейтенант Телечкин отправился за понятыми.
Труп находился на кухне, в полусидячем положении. На вид убитой можно было дать лет сорок, не больше. Холеная, светловолосая, с гладким правильным лицом, она как будто просто села на пол, прислонившись спиной к батарее и вытянув ноги. На ней был теплый махровый халат и узорчатые пушистые носочки. На нежно-розовой мягкой ткани темнели огромные пятна крови. Судя по количеству крови, было нанесено не меньше десятка ножевых ранений. Тут же валялось орудие убийства — длинный кухонный нож с черной пластмассовой ручкой.
