Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского
Табличку, имя на которой стерлось почти… и женщину, ту женщину, чья судьба оказалась столь переменчива. Вспомнится и письмо, и огонь в камине.
Ах, если бы можно было все изменить.
Начать все сначала.
Глава 1
Встреча выпускников. Илья никогда не испытывал любви к подобного рода мероприятиям. Двадцать пять лет, конечно, срок изрядный, но… странно, что его вообще пригласили.
Он поднял воротник пальто.
В конце концов, никто не требует у него присутствовать на всем мероприятии. Концерт отсидит как-нибудь. Поулыбается тем, кто якобы рад его видеть. Опрокинет стопку.
Закусит бутербродом. И откланяется.
Вообще не стоило соглашаться, но Танька проявила просто нечеловеческую настойчивость. Она всегда-то была упрямой, и упрямство это с успехом компенсировало недостаток ума. Какой она стала? Постарела, погрузнела, обзавелась вторым подбородком и складками на боках? Волосы небось по-прежнему красит под блондинку, только теперь волос стало куда меньше…
Илья помотал головой.
Ну ее… не хватало… Прибыть и отбыть, вот и вся его задача. Случались в жизни Ильи и куда более неприятные мероприятия. Ничего. Выдержал. И это выдержит, и думать нечего.
Здание школы показалось из-за поворота.
Серое, приземистое, оно пряталось за тощей оградой тополей и ныне вовсе не казалось зловещим, скорее уж усталым. Окна слепые. Широкая лестница. Ступеньки оббитые…
Неистребимый запах пирожков.
Илья поморщился. Пирожки ему есть запретили.
Язва.
А с язвою не шутят. Но запах… Рот наполнился слюной, вспомнились вдруг те самые пирожки, с лоснящеюся масляною корочкой, с начинкою, которая имела отвратительное обыкновение прорываться откуда-то сбоку, обжигая пальцы, а то и на пиджак падая.
– Илья!
Он обернулся на оклик.
– Ты ли это? Сколько лет, сколько зим… Господи, я уже и не надеялась, что ты и вправду придешь!
В фойе сумрачно, и в сумраке этом приходится щуриться, чтобы разглядеть женщину. По голосу Илья Таньку сразу узнал. А она, по-прежнему фамильярна, вцепилась в руку, потянула.
– Наши уже почти все! Кроме Сверзиной. Представляешь, в Канаде теперь обретается… Что-то там то ли изучает, то ли продает… Кто бы мог подумать. У нее ж ни рожи ни кожи, а она в Канаде живет!
Танька изменилась, но не так, как Илья придумал.
В полумраке ей можно было дать если не восемнадцать, то всего-то двадцать восемь. Кукольное округлое личико с широко распахнутыми глазами. Ушки аккуратные. Серьги в них тоже аккуратные и стоимости немалой. Почему-то ему вдруг стало неимоверно любопытно, откуда же она, Татьяна Косухина, взяла денег на эти вот серьги. И на цепочку витую с кулоном… Помнится, такой кулон Илье показывали в одном каталоге с явным намеком, который сам Илья предпочел за лучшее не увидеть.
– И Вязелев… но он умер. Жуть, да? Еще сорока нет, а уже… сердце… но он всегда жрал без меры, за собой не следил. Вот ты, Ильюшка, сразу видно, человек правильного образа жизни.
Она говорила и тянула куда-то в глубины школы, не к актовому залу, который, как Илья помнил, располагался на втором этаже.
– А концерт…
– Ерунда. – Танька легко отмахнулась. – Или ты и вправду посмотреть на это хочешь?
Илья не хотел.
– Все наши в классе собрались, только тебя ждем… так вот… а Маздина не приехала. Дети у нее… Тоже мне, многодетная мамаша. Кто бы мог подумать?
Маздина… худосочная, задумчивая.
Кажется, она моделью стать собиралась. Или нет? Ваську Вязелева Илья помнил распрекрасно, толстого и вечно пребывающего в меланхолии. Васька носил в портфеле бутерброды, завернутые в газету. И на каждой перемене разворачивал их, жевал медленно.
Танька потянула наверх.
Каблучки ее туфелек, аккуратных, как сама Танька, цокали по ступенькам. И звук этот заставлял Илью вздрагивать.
– Смотрите, кого я привела! – Она распахнула дверь в класс. – Теперь все на месте!
Таньке ответил нестройный хор.
А Илья зажмурился: слишком резким был переход между сумрачным коридором и ярким классом. Лампы здесь горели длинные, дневного света, и шелестели при том очень знакомо.
Следующие два часа прошли в разговорах. Как в разговорах, скорее уж в монологах. Илья слушал. Кивал. Сам на вопросы отвечал сухо, не потому, что было в его жизни что-то тайное, скорее уж он прекрасно понимал, что не интересна эта жизнь никому, кроме него самого.
Танька хохотала над шутками Владика, который постарел, полысел и обзавелся круглым брюшком. Жался в темный угол Пескарин, прозванный Пескарем за страсть к рыбалке. Мрачно поглядывали друг на дружку Марго с Ленкой, а ведь когда-то неразлейвода были…
Стало муторно.
Душно.
И Илья тихо вышел из класса, если вдруг спросят, то покурить. Самому стало смешно, сороковник на носу, а он боится сказать правду, что не интересно ему здесь.
Курить и вправду охота была.
И вспомнился вдруг закуток, на который выводила пожарная лестница, и что замок на ней дрянной был, его приловчились открывать булавкой. Булавка у Ильи имелась, для галстука, и, как выяснилось, подошла к замку неплохо.
Дождило. И дождь был мерзким, мелким и холодным. Куртка же осталась в классе, но возвращаться за ней Илья не стал: непременно прицепится кто-нибудь с вопросами или воспоминаниями.
Уж лучше так.
Курил он, наслаждаясь вкусом табака, тишиной, которая продлилась недолго. Скрипнула дверь, предупреждая.
– Ты тут? – спросили Илью сиплым голосом. – Тут… Привет, Ильюха, хрен тебе в ухо!
И заржали. В темноте было не различить человека, лишь фигуру и ту размытую, неловкую какую-то. Донесся запах табака и перегара.
– Узнал?
Фигура выбралась на площадку, а здесь и в лучшие-то времена с трудом два человека умещались.
– Генка я! Генка Геннадьев! – Фигура ударила Илью в бок. – А ты изменился… Весь такой из себя, прямо-таки на кривой козе не подъедешь. Что, забыл старого приятеля?
Этого забудешь… После всего, что он сделал.
– Закурить дай, – потребовал Генка. И когда Илья протянул портсигар, присвистнул. – Ишь ты… устроился… Все наши только и треплются, как Ильюшка высоко взлетел… Вон, Танька вокруг тебя круги нарезает, вся такая вырядилась… с-стерва.
Генка сплюнул. А сигареты выгреб все, без стеснения. Рассовал по карманам дрянной куртенки, похлопал.
– Ты себе еще купишь, а у меня на нормальное курево денег нет.
Это не было извинением, Генка никогда не умел извиняться, скорее уж вызовом, который Илья предпочел проигнорировать.
– Эх, жизнь несправедлива. – Генка закурил, облокотившись на хлипкие перила. – Одним в ней все, другим ничего… Кто бы мог подумать, Ильюшка, что ты так высоко поднимешься, а?
Никто.
И сам Илья прежде всего.
– Ты ж даже отличником не был…
А Генка был.
Как он умудрялся-то со своим паскудным характером, с привычкою влезать во все дела, даже если дела эти его совершенно не касались, с мамашей-истеричкой, что бегала в школу каждую неделю, доводя Марию Петровну до головных болей… и ведь не за мамашу пятерки ему ставили, не за отца, в гастрономе директорствовавшего, но за собственные заслуги.
– Значит, бизнесмен?
– Да, – сухо ответил Илья, подумывая о том, как бы половчей уйти от разговора.
– И как бизнес?
– Спасибо, хорошо.
Денег просить станет? Или предложит партнерствовать? Поучаствовать в гениальном проекте, который всенепременно доход принесет, и в самом скором времени.
– Это хорошо, что хорошо… Слушай, Ильюха, есть у меня к тебе одно дельце… выгодное…
– Для кого?
– Для тебя, дурня, выгодное. Считай, сам бы мог, но по старой дружбе…
…не было никогда этой дружбы. Правда, одно время Илья считал иначе.
– …короче, вкладываешь копейку, а получаешь рубль. Даже нет, вложишь каких-то тысяч пять… не рублей, конечно. А получишь сотни тысяч. Или даже миллионы…
Генка докурил. И окурок выкинул вниз, вытянул шею, глядя, как падает рыжая искра. А после и плюнул вдогонку.
– Меня это…
– Погоди. – Генка вцепился в рукав. – Ты дослушай… знаешь, кто я?
– Генка…
– Да нет. Я искусствовед. Кандидат наук, между прочим…
– Поздравляю.
– Было бы с чем. Следовало в медицину пойти, а не мамашу мою слушать… при искусстве… с этого искусства что с козла молока толку. Но дело в другом… Короче, есть одна наводка, верная… Про Крамского слышал?
Илья пожал плечами: не было у него времени на искусство.
– «Неизвестная»… Да что с тобой, ограниченный ты человек, Ильюшка. Короче, картина эта знаменитая. В Третьяковке висит.
– Украсть предлагаешь?
– Хорошо бы, да ты на такое не пойдешь… я по ней работу писал. Если вкратце, то до сих пор спорят, кого там Крамской изобразил. И есть одна версия… Я ее проверил. Дал себе труд.
– Молодец.
– Не язви, Ильюша, тебе не идет… Короче, нашел я еще одну… незнакомку. – Он хохотнул. – Крамского. Неизвестный вариант. Представляешь, какая это будет бомба?