Кейт Аткинсон - Ждать ли добрых вестей?
Мать надела любимое Джоаннино платье, голубое с красными клубничинами. Мать говорила, оно старое и следующим летом она его раскроит и, если Джоанна захочет, сошьет ей что-нибудь. Джоанна видела, как движутся мускулы материных загорелых ног — мать толкала коляску в горку. Мать была сильная. «Яростная», — говорил отец. Джоанне нравилось это слово. Джессика тоже была яростная. А Джозеф пока никакой. Младенец и младенец, толстый и довольный. Джозефу нравились овсянка, и банановое пюре, и бумажные птицы над кроваткой — мобиль, который смастерила мать. Джозефу нравилось, когда сестры его щекочут. Сестры ему тоже нравились.
У Джоанны по спине тек пот. Поношенное ситцевое платье липло к коже. Платье досталось от Джессики.
— Честная бедность, — смеялась мать.
Когда она смеялась, крупный рот у нее становился как перевернутый месяц — даже если она счастлива, ни за что не догадаешься. Все, что было у Джоанны, досталось ей от Джессики. Как будто без Джессики не было бы никакой Джоанны. Джоанна заполняла пустоты, которые оставляла за собой Джессика.
За изгородью замычала невидимая корова, и Джоанна подскочила.
— Просто корова, — сказала мать.
— Красные девонские, — сказала Джессика, хотя коров не видела.
Откуда она знает? Она всегда знает, как что называется, видимое и невидимое. А Джоанна — она будет когда-нибудь столько знать?
Сначала идешь по переулку, а потом в деревянные ворота с перелазом. Через перелаз коляску не протащишь — приходится открывать ворота. Джессика спустила собаку с поводка, и пес вскарабкался на ворота и перемахнул на ту сторону, как его Джессика научила. Табличка гласила: «Пожалуйста, закрывайте ворота за собой». Джессика всегда убегала вперед и отодвигала запор, а потом они с Джоанной толкали ворота и качались. Мать тягала и пихала коляску: зимняя слякоть высохла и колеса застревали в колдобинах. Чтобы закрыть ворота, сестры тоже качались. Джессика проверяла запор. Иногда они висели на воротах вниз головой, и их волосы доставали до самой земли, точно метлы, и мать говорила:
— Перестаньте.
Тропа шла по кромке поля.
— Пшеница, — сказала Джессика.
Пшеница была высокая, но не такая, как изгороди в переулке.
— Скоро будут собирать урожай, — сказала мать. — Жать пшеницу, — прибавила она специально для Джоанны. — А мы с тобой будем чихать и хрипеть.
Джоанна уже хрипела — в груди свистел воздух.
Пес ринулся в поле и пропал. Секунда — и он опять выпрыгнул из пшеницы. На той неделе Джоанна побежала за ним, заблудилась в поле, и ее очень долго никто не мог найти. Она слышала, как ее зовут и уходят все дальше. Никто не слышал, как она отвечала. Разыскал ее пес.
На полдороге они остановились в тени деревьев у тропинки, сели на траву. Мать сняла пакеты с коляски и достала апельсиновый сок и коробку шоколадного печенья. Сок был теплый, а шоколадное печенье слиплось. Они дали печенья собаке. Мать засмеялась — перевернулся рот — и сказала:
— Господи, ну и бардак, — заглянула в сумку с детскими причиндалами, нашла чем вытереть сестрам руки и губы, вымазанные шоколадом.
В Лондоне они устраивали настоящие пикники, грузили в багажник большую плетеную корзину, доставшуюся матери от матери, которая была богатая, но уже умерла (хотя оно, видимо, и к лучшему, потому что ей не довелось увидеть, как ее единственная дочь выходит замуж за эгоистичного похотливого бездельника). Если бабушка была богатая, почему же у них нету денег?
— Я сбежала, — объяснила мать. — Улизнула, чтоб выйти замуж за вашего отца. Очень романтично. Было. Ни гроша за душой.
— Зато у тебя была корзинка для пикников, — отметила Джессика, а мать засмеялась:
— Знаешь, иногда ты ужасно смешная.
И Джессика ответила:
— Знаю.
Проснулся Джозеф, и мать его покормила, расстегнув спереди клубничное платье. Джозеф так и уснул, присосавшись.
— Бедный ягненочек, — сказала мать. — Из простуды никак не выкарабкается. — Она положила его в коляску и прибавила: — Так. Пошли домой. Включим садовый шланг, и вы освежитесь.
Он возник как будто из ниоткуда. Они его заметили, потому что собака зарычала, странно забулькала горлом, — Джоанна никогда не слышала, чтобы пес так говорил.
Он шел к ним очень быстро, становился все больше. И эдак смешно сопел и отдувался. Скорее всего, пройдет мимо и скажет: «Добрый день» — или там: «Привет» — люди всегда так говорят, если встречаешь их в переулке или на тропе. Мать к ним обращалась: «Чудесный денек» — или там: «Жарко сегодня, а?» — но этому человеку ничего не сказала. Зашагала быстро, изо всех сил толкая коляску. Покупки остались на траве, и Джоанна хотела поднять один пакет, но мать сказала:
— Оставь.
Что-то в голосе ее, в ее лице испугало Джоанну. Джессика схватила сестру за руку и сказала:
— Быстрей, — резко, по-взрослому.
Джоанна вспомнила, как мать швырнула в отца бело-синий полосатый кувшин.
Человек шел теперь туда же, куда они, рядом с матерью. Мать шагала очень быстро и твердила им:
— Скорее, скорее же, не отставайте. — Она словно задыхалась.
Потом пес кинулся человеку наперерез, залаял, запрыгал, словно пытался преградить ему дорогу. И внезапно человек пнул пса, и тот взлетел и приземлился где-то в пшенице. Им не было видно, но они слышали ужасный скулеж. Джессика встала перед человеком и что-то закричала, тыча пальцем, ловя ртом воздух, как будто не могла дышать, а потом помчалась в поле за собакой.
Дело было плохо. Спору нет.
Джоанна всматривалась в пшеницу, пытаясь разглядеть, куда подевались Джессика и собака, и не сразу заметила, что мать дерется с этим человеком, бьет его кулаками. Но у человека был нож, человек все время его поднимал, и нож вспыхивал серебром под жарким солнцем. Мать закричала. Все лицо в крови, и руки, и сильные ноги, и клубничное платье. И тут Джоанна сообразила, что мать кричит не на человека, мать кричит на нее.
Мать зарезали тут же — большой серебряный нож вонзился ей в сердце, точно мясницкий тесак в коровью тушу. Матери было тридцать шесть лет.
Видимо, этот человек и Джессику успел пырнуть, потому что за ней тянулся кровавый след, тропка, что привела их к ней, но не сразу, потому что сначала пшеничное поле укрыло ее золотым одеялом. Она лежала, обняв тело пса, их кровь перемешалась и утекла в сухую землю, питая зерно, — жертвоприношение урожаю. Джозеф умер на месте, пристегнутый к коляске. Джоанне хотелось думать, что он так и не проснулся, но она не знала наверняка.
А Джоанна… Мать закричала на нее, и Джоанна послушалась.
— Беги, Джоанна, беги! — закричала мать, и Джоанна побежала в поле и заблудилась в пшенице.
Потом, когда уже стемнело, ее нашли другие собаки. Незнакомый человек взял ее на руки и унес.
— Ни царапинки, — услышала она; над головой в холодном черном небе ослепительно сияли луна и звезды.
Надо было, конечно, схватить Джозефа, выдернуть его из коляски или побежать с коляской (Джессика бы так и поступила). И не важно, что Джоанне было всего шесть лет, что с коляской она бы недалеко убежала, что тот человек поймал бы ее за три секунды, — не в этом дело. Лучше попытаться спасти малыша и погибнуть, чем не попытаться и выжить. Лучше умереть вместе с Джессикой и матерью, чем остаться без них. Но она об этом не подумала — она просто сделала, что велели.
— Беги, Джоанна, беги! — велела мать; и Джоанна побежала.
Странно: теперь, тридцать лет спустя, больше всего ее бесило, что она забыла, как звали собаку. А спросить уже некого.
II
СЕГОДНЯ
Плоть и кровь
Лужок тянулся по всей деревне, и его рассекала узкая дорога. На лужок смотрела начальная школа. Лужок был не квадратный, как он воображал, и пруда с утками там тоже не нашлось. Одно, казалось бы, графство — надо бы знать окрестности, но нет, Китсовы чужие поля.[4] Йоркширские долины он знал понаслышке, из телевизора и кино — то «Эммердейл»[5] мелькнет, то случится полуобморочная ночь на диване под «Девушек с календаря»[6] по кабельному.
Тихо сегодня — среда, утро, начало декабря. Посреди лужка воздвигли рождественскую елку, но она пребывала первозданно голой — ни игрушек, ни огней.
В последний (он же первый) раз он заезжал присмотреться к деревне в воскресенье после обеда, в разгар лета, и все здесь гудело: туристы пировали на траве, вокруг носились малыши, старики посиживали на лавочках, и все поголовно лизали мороженое. На краю лужка была какая-то песочница, где люди — местные, не туристы, — играли в некое подобие серсо — метали большие кованые кольца, тяжелые, как лошадиные подковы. Он и не думал, что люди еще так чудят. Вот ведь нелепица. Чистое средневековье. На лужке у креста рыночной площади до сих пор стоял позорный столб и, как сообщал путеводитель, располагалось «бычье кольцо». Он припомнил одноименный торговый центр в Бирмингеме, но потом прочел дальше: оказалось, у бычьего кольца собаками травили быков.[7] Он решил (понадеялся), что позорный столб и кольцо — истории ради, для туристов, и больше не используются. Люди ехали в деревню на машинах — погулять и отдохнуть. Он-то нет. Он где стоит, оттуда и гуляет.
