Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры
А проснулась от вечного, посконного:
– Ну, твою же мать!
Ксения распахнула глаза. Выглянула в окно: такси пыталось пробраться из переулка на набережную канала Грибоедова, но и переулок, и набережная были под завязку забиты машинами.
– Зачем вы поехали через центр? – вздохнула она.
– Сейчас все стоит, – ворчливо возразил таксист.
Ксения без слов пожала плечами – может быть, он и прав. Сама она всю жизнь передвигалась на метро. Там в час пик было тоже тесновато, но путь от дома до консерватории занимал чуть больше получаса. А тут, за те пятнадцать минут, что она сонной совой пялилась в окно, не произошло ни-че-го. Лишь горели сквозь мельчайшую морось красные тормозные огни, да вился седой дымок из выхлопных труб. Тусклое питерское утро. Эстетика перенаселенного города.
От нечего делать Ксения стала рассматривать здание напротив: угловой дом через канал с кофейней на первом этаже. А выше – еще четыре, с большими окнами-эркерами. На последнем – с надписью «ПРОДАЖА» и номером телефона – полукруглый балкончик, окаймленный изысканной железной вязью эпохи модерна. Как раз подходящего размера, чтобы выставить на него столик с двумя стульями и пить утром – кофе, а вечером – вино. Или, к примеру, в июне, когда на город опустится прохлада молочной белой ночи, сесть в обнимку со своим Страдом и играть для полуночных пьяниц, праздношатающихся туристов и бомжей с Сенной баховскую сюиту номер один. А вот куранту или прелюдию? – Ксения на секунду задумалась, вынимая из кармана мобильник, и набрала номер, указанный на плакате.
– Слушаю! – мужской голос был бодр. Неестественно бодр для такого пасмурного утра.
– Здравствуйте, – Ксения перехватила внезапно вспотевшими пальцами телефон. – Я звоню вам по поводу квартиры на канале Грибоедова.
– 180 квадратов, – отрапортовал голос. И добавил, чуть смущенно, стоимость. Ксения по привычке вздрогнула, но, поймав в зеркале любопытствующий взгляд таксиста, уверенно кивнула самой себе: все в порядке, спасибо месье Менакеру. Ей хватит.
– Когда я могу ее посмотреть?
– Да хоть сейчас, – риелтор стал весел и напорист. – Я только что проводил покупателей, собирался уезжать, но если вы недалеко…
– Я в пробке, совсем рядом. Только у меня чемодан…
– Ничего, – хохотнул риелтор. – Я спущусь и помогу.
Ксения быстро расплатилась с недовольным таксистом – дамочка сама не знает, куда едет, – и строго сказала себе: это будет первая из многих квартир, которые она отсмотрит. Но пыталась она говорить с собой внушительно, по-взрослому: метраж подходит, место – идеальное для работы, на высоте не так шумно…
Риелтор – совсем молоденький мальчик, узенький, с носом-уточкой – уже придерживал дверь ногой. Протянув руку для чемодана, пропустил ее вперед. Ксения вошла, да так и застыла: тут все было иным, чем в ее панельной девятиэтажке на проспекте Большевиков. Лестница с пологими ступенями вела прямо к лифту, а затем, повернув влево, волнообразно его огибала. Взгляд, следуя за изгибом, утыкался в растительного орнамента лепнину высокого потолка. Тот же растительный узор, но уже в металле, украшал дверь лифта. Не без труда вместившись в него вместе с чемоданом и Страдом и несколько смутившись внезапной близости, они с лязгом («Лифт – антикварный», – пояснил, нервно хохотнув, риелтор) вознеслись вверх, на четвертый этаж.
Дверь квартиры была деревянной, выкрашенной облупившейся коричневой краской. Слева и справа, на высоте плеч, торчали проволочками наружу разнокалиберные звонки. Риелтор открыл дверь длинным ключом, вошел, протащив за собой чемодан. Ксения, обнимая Страд, шагнула следом. В квартире пахло свежей краской, но стены стояли в грязных оборванных обоях, а потолки – в трещинах и подтеках.
– Новые хозяева затеяли было ремонт, а потом передумали заморачиваться. Живут в Москве, в Питере квартиру купили так, ради прикола, – прокомментировал риелтор. А Ксения смотрела вверх: вкруг убогой лампочки Ильича по плафону шел все тот же мотив: переплетающиеся между собой листья и стебли. Речные кувшинки? Водяные лилии?
– Раньше во всем доме были коммуналки. Эту квартиру выкупили последней. – Ксения шла за ним из комнаты в комнату. Везде царило запустение неухоженного и нелюбимого последними обитателями жилья, но сквозь него, как стебли тех самых кувшинок сквозь толщу воды, пробивалась красота некогда «приличной» квартиры. В холле, заложенный кирпичом, царил камин из бордового с прожилками мрамора. Над каминной полкой танцевала заключенная в медальон алебастровая Терпсихора.
– Камин можно реанимировать, – прокомментировал риелтор. – Этаж последний, почистите дымоход – и вперед. В блокаду, говорят, его использовали.
– Кто говорит? – рассеянно спросила Ксения, выглядывая из того самого огромного окна, что привлекло ее внимание с улицы, – отсюда заваленный строительным мусором и небрежно скрученными, заляпанными краской листами полиэтилена балкончик выглядел не так презентабельно.
– Так жильцы бывшие! Пьяницы все как один, но уезжать отказывались. Вид им, видите ли, нравился, – парень хмыкнул, разом отказав всем пьяницам в чувстве прекрасного.
Ксения подняла взгляд от строительного мусора к куполам Исаакиевского и Казанского соборов. Первый – прямо по курсу, благородного потускневшего золота, окруженный темным, облетевшим к зиме Александровским садом. Второй – справа, в позеленевшей меди. Ниже морем вздымались ржавые железные скаты крыш… Она сможет видеть это каждый вечер, если купит квартиру, подумалось ей, искать свои городские ориентиры, выходить на минутку, чтобы проверить на себе температуру и влажность в этом проклятом зябком климате, где никогда не знаешь, как одеться. И – да, тут много работы, но разве не об этом она мечтала последние пятнадцать лет – о своем жилье, где все будет сделано так, как хочет она, а не мать и бабушка?
– Пару стен можно снести, сделать комнаты попросторнее, – будто подслушав ее мысли, разливался соловьем риелтор. – Паркет мало где сохранился, но там, где есть, он дубовый. Здесь дверь на черную лестницу…
Ксения повернулась к нему, и он резко замолчал, увидев выражение ее лица.
– Я ее беру.
Так и сказала, будто всю жизнь покупала квартиры, как картошку.
Конец
Она думала, что уже ничего не боится. Сложно бояться тому, кто все потерял. И всех. Кроме того, когда жизнь катится к логическому завершению, все чаще начинаешь молить судьбу о смерти, если не легкой, то сравнительно быстрой.
Но все случилось так нелепо и так неожиданно, что в первые секунды она даже растерялась. Тело охватил озноб, на лбу выступил пот. А потом заныли руки и ноги, невыносимым стало прикосновение к телу старой изношенной фланели халата – лишь дотронувшись до мягкой ткани, мускулы под болезненно чувствительной кожей конвульсивно сжимались. Вечерний свет нестерпимо резал глаза – дергались веки, голоса играющих у Пироговых детей казались такими пронзительными, что сводило челюсти. Но хуже всего был именно этот внезапный страх, чувство безысходности, накрывшее ее с головой, близкое тому, что она испытала восемнадцать лет назад. И, вспомнив о том ужасе, мгновенно осветив в своей памяти тот далекий зимний день, она поняла, ЧТО должна сделать. Дойти до телефона. Позвонить, рассказать. Но сделать первый шаг не успела – тело выгнулось дугой, запрокинулась голова в жидких седых кудрях, она упала на пол и забилась в конвульсиях. У Аршининых голосом Серкебаева запело радио: «Море шумит грозной волной», – но она ничего не слышала, вены вздулись на морщинистой шее, глаза бессмысленно уставились в потолок. Боже мой, как страшно! Как невыносимо страшно! На секунду она перестала что-либо чувствовать, а потом увидела себя будто со стороны, лежащей на полу посреди своей комнатушки – болел затылок, ныло все тело. Она попыталась сглотнуть, но ничего не вышло. Серкебаев продолжал проникновенно выводить про ветер и песнь моряка. Откуда-то она поняла, что у нее очень мало времени – его нет на крик, переполох у соседей, вызов врача. А есть только на то, чтобы сосредоточиться и постараться добраться до телефона. Добраться и произнести одну фразу – ее будет достаточно. Обхватив тонкой высохшей рукой ножку шифоньера, она слегка приподнялась, затем встала на колени. Потом, опершись на темное дерево стула – единственного сохранившегося после блокады из еще папиного, «мавританского» гарнитура, сумела подняться. Вдруг вспомнилось, что мамочка ее этот гарнитур не жаловала, считала претенциозным и тяжеловесным. Мамочка не знала, что тяжелое дерево окажет ее семидесятилетней дочери услугу: не дрогнет, не сдвинется с места, поможет добраться по стеночке до двери. Веки дергались, она снова почувствовала нарастающую дрожь во всем теле. «Давай», – приказала она себе. Телефон висел на стене в коридоре – совсем рядом. Она толкнула дверь, сделала шаг вперед, но не успела никуда позвонить, а вновь повалилась, сотрясаясь в конвульсиях, на пол. Посинело лицо; не только глотать – дышать казалось невозможным. Остановившимися зрачками она видела огрызок химического карандаша, привязанного бельевой веревкой к телефонному справочнику. Карандаш маятником качался перед ее гаснущим взглядом, и за секунды до того, как уйти, она сумела обхватить его непослушными пальцами.
