Лариса Захарова - Три сонета Шекспира
— Иванцова обмолвилась о шантаже… именно через селекторную связь.
— Вот видишь, как ты подтверждаешь мои догадки. Вероятно, Иванцов, помимо вопроса о квартире, еще что-то сказал Николаеву по рации ночью с восемнадцатого на девятнадцатое марта. Но об этом мы можем только догадываться. Можем лишь предполагать, что Иванцов вызвал на связь начальника ОВО не в первый раз. Все, что мы знаем об Иванцове как о человеке, это подтверждает. Не стал бы он с бухты-барахты обращаться через эфир к самому Николаеву. Ясно, ночные вызовы бывали и раньше. Подойди критичнее к заявлению Иванцовой: «Муж хотел сказать или — или…» Долго держался, мол, парень, а когда ему окончательно отказали в ордере, решил прижать начальство к стенке. Если бы у сержанта не было реальной возможности надавить, разве он, висящий и без того по службе на волоске, осмелился бы? В этой же связи подойди критичнее к изменению графика, который был сделан с санкции Николаева. К твоему сведению, сухогруз «Красногвардеец» Горьковского пароходства выбился из расписания и прибыл на погрузку двумя сутками позже, не шестнадцатого, а восемнадцатого марта. Об этом было известно в Инске заранее.
Виртанен в отчаянии схватилась за голову.
Нечитайло стремительно подошла к ней, утешающе погладила по плечу:
— Подожди, подожди… Пока мы только одну сторону разобрали. Теперь давай примем версию Николаева. Николаев в принципе далек от порта, у него масса иных забот. Он гуманен, поэтому невольно покровительствовал Иванцову, не зная, что он преступник. И тут можно было бы совершенно отвести от Николаева все подозрения. Возьмем сакраментальный разговор Иванцова и Николаева по рации. Об этом разговоре мы знаем только со слов подполковника, не скажи он, и не знали бы. Может так быть? Да сколько угодно! Что же касается показаний Николаева по поводу ночного разговора с сержантом, так я еще добавлю — не дело подполковника комментировать, что потом случилось с рацией Иванцова. Откуда ему знать?
— Но слова Надежды о шантаже…
— Иванцова не присутствовала при разговоре своего мужа по рации. В лучшем случае мы можем рассматривать ее слова как рассказ о намерениях покойного Дмитрия, а уж насколько они осуществились, эта информация уже требует веских доказательств. Где их взять? Опять-таки из показаний Николаева.
— Замкнутый круг… — глухо проронила Виртанен.
— Да, если бы не было возни вокруг следствия по убийству сержанта. Конечно, ОВО, а именно Николаев к следствию отношения не имел. Следовательно, покровители Иванцова или Гуляева, это сейчас не имеет значения, существуют в самом УВД. Отсюда незаинтересованность управления в раскрытии преступления. Интересующий же нас Николаев помогал твоему расследованию. Не думаю, что он это делал лишь ради твоих прекрасных глаз, — Люба вспыхнула до корней волос. Нечитайло продолжала:
— Теперь о самом убийстве. Те, кого я подозреваю в махинациях с фруктами… а я подозреваю Гуляева, Разинскую, кого-то из ОВО, кого-то из УВД, имена называть пока воздержусь, вот кто был заинтересован в убийстве Иванцова, вот кто боялся, что честное расследование обстоятельств этого преступления неминуемо приведет к расследованию другого, уже хозяйственного преступления. А вообще закругляйся ты здесь, поезжай домой, в Москве заедешь к Быкову, посоветуешься. А Феликс… Пусть он к тебе чистым придет, если сможет, — задушевный тон вдруг пропал, и она продолжила. — Здесь самое ценное — оригинал документов. Это собственноручно отдай прокурору, больше никому. Видно, и мне скоро домой. Соскучилась я по своим шалопаям.
Люба удивленно посмотрела на невзрачную, угрюмую женщину — это кого же она имеет в виду? Неужели у нее есть дети?
XXIV
Люба сникла. Сидела грустная, отчужденная. Феликс боялся начать разговор. Но ехать в таком напряженном молчании, под перестук дождя по крыше «жигуленка» было слишком томительно, невозможно. Это было зловещее безмолвие пропасти, куда вот-вот рухнет и его любовь, и сама его жизнь. О, как теперь, именно теперь хотел он жить, любить, стать тем человеком, каким был еще несколько лет тому назад. Он хотел чуда и понимал, как в один пасмурный день вдруг понимает, что не бывает на свете чудес, неизлечимо больной, давно обреченный человек.
— Невероятно… Не хочу… — вдруг произнесла она, отозвавшись на свою мысль.
Феликс сразу повернулся к ней, чтобы спросить, о чем она, сказать ей что-то, но слова застряли в горле. Он вдруг увидел в зеркальце стремительно настигающий их грузовик. «КамАЗ» шел на бешеной скорости. Как он мог не заметить его раньше, ужаснулся Николаев, понимая, что громада надвигается так быстро, что от столкновения не уйти.
— Люба! — крикнул Николаев, — Люба! — Резко крутанул руль вправо.
Люба глухо вскрикнула.
Через кювет машину выбросило в степь.
Виртанен успела закрыть голову руками, согнулась в три погибели, у нее мелькнула мысль: «Только бы не лицом в стекло». Она сильно ударилась плечом о дверцу и тут же почувствовала на себе тяжесть Феликса — его швырнуло на приборный щиток. Но тут машину бросило влево. Люба увидела, как Николаев несколько раз ударился головой о дверцу, она с треском распахнулась, и Феликс вылетел из машины. Люба повисла на руле.
Виртанен судорожно дернула правую дверцу — ее заклинило, вылезла из машины через левую и бросилась к лежащему ничком Николаеву. Дрожащими руками, не чувствуя собственных ушибов и ссадин, она ощупала его голову и попыталась перевернуть его на спину. Феликс приподнялся сам, встал на колени и тихо хрипло сказал:
— Вот и по мою душу пришли…
Он смотрел туда, в степь, где несся едва не убивший их «КамАЗ». Нет, номер грузовика не был залеплен грязью. Он был тщательно укрыт спущенным с кузова брезентом, и кто-то для надежности закрепил этот брезент о крюки бортов…
Люба начала громко истерически икать. Она села в мокрую траву, не в силах остановить икоту. У Николаева с края губы текла кровь.
— Это по мою душу пришли… — повторил он. — По мою и по твою, по наши с тобой души, Любочка.
Она вытерла ладонью алую струйку с его подбородка. Он приник к ее плечу. Она обняла его голову, прижала к своей груди. Он слышал, как у его щеки бьется ее сердце.
— Я люблю тебя, — зашептала она. — Милый, книжный мой человечек… Бедный мой, как тебе плохо… Я никогда не брошу тебя…
Он поцеловал ее и прошептал в ответ:
— Больше мне ничего не надо…
И, крепко обняв, поднял ее с земли.
— Скорее в машину, нам нельзя оставаться здесь. Они могут вернуться.
Она снова вытерла кровь с его лица. Он взял ее на руки и отнес в машину.
Мотор не заводился.
— Нам нужно уходить как можно скорее, — сказала она ему твердо. — Бросай машину, пойдем пешком.
— Ты с ума сошла… — отмахнулся он и снова вернулся к раскрытому капоту.
— Они вернутся… — проговорила она ему вслед.
— У меня есть оружие, — ответил он. — Не бойся.
— Ты взял пистолет?!!
— Да. Еще собираясь в Рыбачий. Я не исключал встречи с Иванцовым.
Николаев вел машину, от усталости у него тряслись руки.
— Феликс, на нас, наверное, страшно смотреть, мы неимоверно грязные.
Он повернулся к ней и улыбнулся широкой счастливой улыбкой.
— Едем ко мне, Люба. У нас как раз дали горячую воду. Месяц не было, — и серьезно добавил — Не надо тебе сегодня в гостиницу, Любаша.
— Да, — ответила она тихо и как-то покорно откинула голову на спинку сиденья…
— Есть хочешь?
Она кивнула.
— Тем более… — бросил он.
Он не стал отгонять машину в гараж. Так и оставил возле подъезда. У дома напротив заметил незнакомый светлый «Запорожец». Раньше он не видел в своем переулке этого автомобиля. Тоже, наверное, кто-то припозднился, остался ночевать у друзей.
XXV
Люба растерянно стояла посреди прихожей. Он взял ее за подбородок и легко коснулся губами ее губ. Улыбнулся чуть смущенно.
— Смелее… — сказал, наверное, не только ей, себе тоже. Лицо его изменилось, стало мягким, просветленным.
В ванной, пустив воду, он то и дело проверял ее, чтоб не была ни слишком горячей, ни прохладной.
— Ну вот, — пытался преодолеть и свою, и ее неловкость. — Хозяйничай. Шампунь, бадузан, гребни, мой халат — совсем новый, я не надевал ни разу. Зачем он мне? Так, купил по случаю…
Он достал из холодильника все, что нашел, главное — мед, побольше меда ей в чай, и чуть-чуть спирта… «По-настоящему надо бы ей этим спиртом растереть грудь и ноги», — подумал и испугался своей мысли — нет, он не посмеет.
— Как же у тебя мило, — она улыбалась, стоя в дверях кухни, закутанная в его широкий халат, длинные полы касались ее пяток. — Сюда можно сесть?
— Знаешь, — озабоченно нахмурился он, — пожалуй, тут немного дует с балкона. Пойдем в комнату. Я уложу тебя, под одеялом согреешься… Если ты схватишь насморк, я никогда себе не прощу.
