Николай Спасский - Проклятие Гоголя
Внезапно раздался звон битого стекла. Музыка прервалась. Гоголь замолчал. Мужчина и женщина освободили друг друга из объятий. Колдовство спало. Раздались звуки убегающих шагов… Гремина рядом не было. Евгения и Марианна были ошеломлены. В зале зашевелились. Повставали. В углу кто-то громко произнес: «Ну объясните же наконец, что случилось! Включите свет!» Напряжение нарастало.
ГЛАВА 8
На сцену забрался запыхавшийся хозяин.
– Успокойтесь, ради бога. Кто-то без билета хотел подслушать наш спектакль, но ему не удалось. Кто бы он ни был, агент полиции, – хозяин выдержал короткую паузу, – или друг одной из присутствующих здесь дам, его с нами уже нет. – И словно отвечая на повисший в воздухе вопрос, добавил: – Он, видимо, заранее спрятался, но на входе стоят мои люди, и нам опасаться нечего. Давайте выпьем и продолжим наш вечер, – князь Боргезе театрально поднял обе руки, словно приглашая поднять бокалы, и спустился со сцены.
Зрители с облегчением стали прикладываться к бутылкам. Евгения и Марианна успели передумать бог весть что, но Гремин появился так же незаметно. Евгения только открыла рот, как раздался тихий, жесткий шепот Марианны:
– Ты где был?
Так жены допрашивают мужей, мысленно прокомментировала Евгения. Уже без боли. Нейтрально.
– Извини, любимая, – именно «любимая», не «дорогая». – Нужно было самому посмотреть, что происходит.
Евгения заметила, что Гремин держит правую руку в кармане: что-то щупает там.
– Ну и?
– Не знаю, кто это был. Скорее всего, не полицейский. И не ревнивый муж.
Евгения заерзала.
– Так, может, нам пойти?
– Нет, наоборот. Сейчас у нас тем больше оснований остаться и досмотреть.
Гремин устроился между ними, взял бутылку, надолго приложился к ней, попробовал обнять Марианну. Но девушка сидела как окаменелая.
На сцене возобновилось действие. Снова целовались и обнимались мужчина и женщина. Гоголь продолжил декламацию своего текста. Но магия исчезла. Евгения чувствовала себя неуютно. Она ощущала свою ответственность за эту дикую обстановку, странных людей, за этот чудной спектакль. Наконец, за ту опасность, которой она, как выяснилось, подвергает своих друзей.
Гоголь завершил чтение. Евгения, желая сбить овладевшую ими скованность, затараторила:
– Он читал отрывки из писем молодого Гоголя, ему тогда было лет шестнадцать-семнадцать, своему бывшему однокласснику. Некоему Высоцкому.
Марианна спросила:
– А ты-то откуда знаешь?
– Я ж вам говорила. Мне показывали сценарий.
Тем временем мужчина и женщина на сцене продолжали целоваться. Гоголь робко приблизился к ним, постоял. Они его не замечали. Обошел их, делая какие-то жесты. Один раз. Второй. Все бесполезно. Попытался похлопать мужчину по плечу. Тот повел плечом, отмахиваясь. Тогда Гоголь схватил его за руку, потянул к себе. Мужчина не дался. Гоголь продолжал тянуть. Вдвоем с женщиной они его грубо оттолкнули. Гоголь, едва не упав, отвалился в сторону. Ушел быстрой походкой, мотая головой и грозя кулаком.
И опять замолкает музыка. Гаснет прожектор. Темнота. Тишина. Пауза. Следующая сцена. Те же мужчина и женщина, только мужчина уже без шинели. В белой рубашке. И женщина в той же блузе, но наполовину расстегнутой. И целуются они заметно смелее, раскачиваясь в такт медленной мелодии. Явно не середины XIX века. Гоголь, чей контур едва угадывается в полумраке на краю сцены, снова декламирует. Но уже не победоносно.
«Прощайте, мой бесценный Федор Петрович, брат по душе! Жму Вашу руку. Может быть, это пожатие дошло до Вас прежде моего письма. Верно
Вы чувствовали, что Ваша рука кем-то была стиснута, хотя во сне: это жал ее Ваш Гоголь».
«Я жажду только и дожидаюсь с нетерпением обнять Вас лично. Знаете ли, что мне представляется (я большой в этом случае фантазер): будто Вы вдруг неожиданно приезжаете ко мне в деревню. Я вас… и чем далее, тем невероятнее. Целую Вас 50 раз».
Евгения чувствует, что Гремин оборачивается к ней. Поясняет:
– А это из писем твоему знакомому Погодину от 1832 года.
Декламирование завершается. Последние слова Гоголь едва шепчет. Подходит к целующимся, старается их развести. От него отмахиваются. Он пробует силой разорвать их объятия. Его отталкивают. Он убегает.
Вместо ожидавшейся тишины раздается музыка. Джаз. Свет не гаснет. Антракт. Слуги приносят в ведрах и ставят на сцену бутылки с вином. В зале становится оживленнее. Кто встает, чтобы размяться, кто потягивается сидя. Гремин, хотя у них вино есть, берет еще бутылку. Отпивает сам, слегка качает головой. Протягивает Марианне, та пробует, они обмениваются взглядами. Передает бутылку Евгении. В вино что-то добавлено: то ли граппа, то ли наркотик. Она делает еще глоток. Наверное, все-таки граппа.
Никто не возвращается к инциденту. Словно повинуясь неписаному кодексу поведения. Ничего не было.
Евгения обратила внимание на изменившуюся обстановку в зале. От ощущения прохлады не осталось и следа. И лица людей изменились. Тут и там откровенно забалдевшие, блаженно улыбавшиеся физиономии. Одним вином такое не объяснишь. Даже с граппой. Она принюхалась. Попахивало чем-то ванильно-пряно-шоколадно-сладким. Евгения узнала аромат кокаина. Нюхали прямо в зале, пользуясь темнотой. А кто-то, может быть, и кололся…
Второе действие началось с двух ударов гонга. Евгения боялась повернуть голову, ожидая увидеть Гремина целующим Марианну. Когда все-таки оглянулась, у нее отлегло от сердца. Гремин обнимал Марианну, но и в полумраке было видно, что мысли его заняты совсем другим.
– Второе действие посвящено периоду творческого расцвета в жизни Гоголя. Весной 1839 года он несколько недель ухаживал за своим молодым другом Иосифом Виельгорским, который умирал на вилле княгини Волконской. Будут зачитывать отрывок из Гоголя…
На них зашипели. Евгения замолчала.
Грустная музыка постепенно становилась громче. Прожектор включили не сразу, медленно добавляя напряжение. Желтоватый свет расползался по сцене. Обозначились контуры простой кровати. Около нее стоят Гоголь и какой-то мужчина. Они крепко держатся за руки. Слегка раскачиваются. Потом один из них закашлялся. Это не
Гоголь. Мужчина держится за грудь. Кашлем его трясло все сильнее. Гоголь, не двигаясь с места, сжав руки замком, изображает то ли тревогу, то ли молитву. Мужчина в изнеможении сваливается на кровать. Гоголь бродит кругами. Заламывает руки.
Тем временем Виельгорский устраивается поудобнее, замирает. Ритм шагов Гоголя замедляется. Он успокаивается. И размеренно, вполголоса начинает читать. На сей раз именно читать. Или, делая вид, что читает. Потому что он достал из бокового кармана брюк листы бумаги. Он медленно ходит вокруг, изредка отрывая взгляд от бумаги и всматриваясь в лежащего.
Несмотря на то, что все уже подготовлены, текст раздражает:
«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи, как мы говорили друг другу: ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел все тот же кроткий, тихий, покорный. Боже, с какой радостью, с каким бы весельем я принял бы на себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какой готовностью я бы кинулся тогда к ней.
Я не был у него эту ночь. Я решился наконец заснуть ее у себя. О, как пошла, как подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! Я дурно спал ее, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шел к нему как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно: «Изменник! – сказал он мне. – Ты изменил мне.» «Ангел мой! – сказал я ему. – Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых, прости меня!» Кроткий! Он пожал мою руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенною ночью. «Голова моя тяжела», – сказал он. Я стал его обмахивать веткою лавра. «Ах, как свежо и хорошо!» – говорил он. Его слова были тогда, что они были! Что бы я дал тогда, каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих, гадких благ, нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только попадутся, в руки эти нестройные, слабые строки, бледные выражения моих чувств, ты поймешь меня. Иначе они не попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищей и почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол, называемых людьми. О, как бы тогда весело, с какой бы злостью растоптал и подавил все, что сыплется от могущего скиптра полночного царя, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице его».
