Михаил Черненок - Архивное дело
— Поехали, — сказал Антон.
Хлудневского они встретили сразу за околицей села. Старик, нахлобучив на глаза соломенную шляпу, понуро брел от Ерошкиной плотины в деревню. Кротов, остановив мотоцикл, настороженно спросил:
— Что, дед Лукьян, случилось?
— Физкультурой омолаживаюсь, — смущенно ответил старик.
— С чего это на старости лет молодиться задумал? Не к Шуре ли Сластниковой в женихи собрался?
Хлудневский, словно сам над собою, иронично усмехнулся:
— Ну ее к лешему, «Веселую вдову». С панталыку, лихоманка, меня сбила. Из конторы шла. Я к ней с вопросом подсунулся: «Что, Шура, в бригаде нового?» Она, не моргнув глазом, отвечает: «У плотины мелиораторы новую могилу отрыли». Я — шапку в охапку и дунул к плотине. Прибежал, запарившись, а ребята меня на смех подняли.
Кротов укоризненно покачал головой:
— Кому поверил, старый человек? Сластникова только на причудах и живет.
— Знаю, конечно, что язык у Шуры, как помело, да вот… И на старуху бывает проруха.
Участковый слез с мотоцикла и показал на пожухлую лужайку возле обочины проселочной дороги:
— Присядем, разговор есть.
Бирюков, выбравшись из коляски мотоцикла, тоже подсел к ним. Кротов пристально посмотрел виновато нахмуренному Хлудневскому в глаза:
— Не можешь ли ты, Лукьян, вспомнить, сколько холостых патронов вернул тебе Федя Половников, когда вернулся из Томска?
Хлудневский удивленно вскинул седые брови:
— Я уже говорил, один патрон.
— А Федор утверждает, что два патрона выпали. Один из них потерял. Что на это скажешь?
— Скажу, что больше полвека с той поры минуло. Разве все мелочи упомнишь до подробностей… — растерянно ответил старик и вдруг хлопнул себя ладонью по согнутому колену. — А ведь прав Федя! Он же, точно, один холостой патрон мне вернул, а другого не досчитался. Не сердись, Михаил, без задней мысли ввел тебя в заблуждение.
Участковый, словно прочищая горло, откашлялся:
— И еще возникает расхождение в предыдущих твоих словах. Ты утверждал, будто шестерня была привязана к ногам утопленника, поднятого у Ерошкиной плотины, моряцким ремнем. Так или не так?..
— Именно так, — подтвердил Хлудневский.
— А Федор Половников, первым обнаруживший труп, никакого ремня не видел.
— Как же это?.. — растерялся дед Лукьян.
— Да вот так получается…
И опять старик задумался, опять хлопнул себя по колену:
— Нет, Михаил! Тут Федя не прав! Голову даю на отсечение, ремень был!
— Куда же он сплыл?
— А вот куда! — словно обрадовался дед Лукьян. — Оперуполномоченный Николай Тропынин тихонько тот ремень отвязал и в брезентовую сумку спрятал. Я, помнится, намекнул, дескать, ремешок-то жарковский, а он ответил, мол, в наших интересах — помалкивать об этом.
— Что значит «в наших интересах»?
— Спроси его что. Наверно, так надо было.
Кротов переглянулся с Бирюковым. Антон, не выказывая озабоченности, спросил Хлудневского:
— После этого вы с Тропыниным часто виделись?
— Чуть не каждый месяц приезжал Николай по делам, то в Березовку, то в Серебровку. Он в нашем районе долго оперуполномоченным служил. Сначала в ОГПУ, потом в НКВД, когда их переименовали.
— О ремне разговор заводил?
— Никогда.
— Не из-за того ли, что ты помалкивал, Тропынин в тридцать седьмом году защитил тебя? — быстро вставил вопрос участковый.
— Ох, и въедливый же ты, Кротов! — не на шутку обиделся Хлудневский. — Да будет тебе известно…
— Не вскипай, Лукьян, не вскипай.
— Как это не вскипай! Я вижу, куда ты клонишь! Да разве одного меня Николай от клеветы очистил?! Он и других земляков, невиновных во вредительстве, защищал.
Чтобы успокоить Хлудневского, Бирюков тактично переменил тему разговора. Интуицией Антон чувствовал, что между исчезновением Жаркова, утопленником с шестерней на ногах и «начальником милиции» в Томске есть какая-то ниточка. Но какая?.. Поскольку утопленник походил на раскулаченного Илью Хоботишкина, Бирюков попросил деда Лукьяна рассказать о дореволюционном винопольщике. «Дореволюционного» Хоботишкина Хлудневский помнил смутно, но, по его мнению, Илья при старом режиме сколотил изрядное богатство.
— У Ильи Тимофеевича было два сына. Старшего Емельяном звали. Прыщеватый, весь в отца, замухрышка. А младший — Дмитрий, мой ровесник, ростом и лицом в мать удался. Красивый гонористый хвастун. Постоянно стремился какую-нибудь пакость девчатам сотворить. То майских жуков на вечеринке под сарафаны им запустит, то нюхательного табака осьмушку тайком рассыпет. Девчата на вытоптанном пятачке ногами пыль взобьют, и до того их чох от табачной пыли одолеет, что не до частушек уже, а, значит, все веселье пропадает. Надоело ребятам такое безобразие терпеть и решили они проучить Дмитрока. Это мы меж собой Дмитрия так называли. Нашли весной змеиный выползок — когда змея шкуру меняет, остается от нее такая штуковина, точь в точь похожая на змею, только без внутренностей. И, значит, кинули тот выползок на пакостника. Дмитрок, посчитав, что змея настоящая, так испугался, что паралич его разбил. Вся левая половина тела отнялась. Винтом изгибаясь, стал ходить, когда оклемался от болезни. Так вот, этот самый Дмитрок лично мне хвастался: «У моего тятьки целый пуд золота — на безмене взвешивали».
— Не из бахвальства он это сказал? — спросил Антон.
Дед Лукьян крутнул головой:
— Нет. После паралича Дмитрок придурковатым стал. А у дурака, известно, как у пьяного, что на уме, то и на языке. И другие факты подтверждают наличие у Хоботишкина золотого запаса. Когда Хоботишкиных при раскулачивании отправили в Нарым, все семейство в слезы ударилось, а Дмитрок по-дурости как заорет: «Мы и в Нарыме не подохнем! У нашего тятьки целый пуд золота!» Емельян ему по мусалу так кулаком хряснул, аж красная юшка из носа потекла. Но слово не воробей — вылетело не поймаешь. Обшарили мужики узлы и телегу Ильи Тимофеевича — пусто. Ну, конечно, посчитали, что Дмитрок с дури закричал. Чего, мол, с дурака взять? С дурака взятки гладки… — Хлудневский чуть помолчал и спросил Антона: — Помнишь в Березовке двухэтажный бревенчатый дом, в котором старая колхозная контора находилась?
— Помню.
— Вот тот самый купеческий домина принадлежал Илье Хоботишкину. После раскулачивания, понятно, усадьба со всеми постройками перешла в колхозную собственность. А построек там хватало. Среди них были два добротных амбара из отборного сосняка. В тридцать третьем или тридцать четвертом году — точно не помню — решили мы разобрать те амбары и построить из них в Березовке школу. Когда разбирали, под полом одного из амбаров нашли пустую жестяную банку, в каких раньше леденцовые конфеты продавались. Банка большая, этак… килограмма три конфет в нее входило. И возле этой банки полную пригоршню золотых денег насобирали. Царские десятки там были и несколько советских червонцев. Видать, нечаянно рассыпали их и почему-то собрать не смогли. Может, торопились, а может, ночью клад вытаскивали…
— Кто это мог сделать? — опять спросил Антон.
— Кроме хозяина, некому. А вот, куда это золотишко Илья сплавил до раскулачивания, так мы и не сообразили.
Бирюков задумался и снова обратился к деду Лукьяну с вопросом:
— А Ерофея Колоскова вы знали?
— Мне годков восемь было, когда Колосков с артелью пленных австрийцев строил Хоботишкину крупорушку. Несколько раз его там видел.
— Как он выглядел?
Хлудневский, сожалеючи, вздохнул:
— Не берусь обрисовать точно. Маленочком, говорю, тогда был. Запомнил фуражку черную со скрещенными молоточками. Такие фуражки в старину казенные инженеры либо техники носили.
— Рост — высокий, низкий?..
— При малых моих летах все взрослые люди казались высокими. Даже Илья Хоботишкин большим мужчиной выглядел. Насчет Колоскова, Антон Игнатьевич, надо поговорить с твоим дедом. Матвей Васильевич должен хорошо помнить Ерофея, поскольку до революции Колосков заметной личностью в нашем крае являлся.
Бирюков показал Хлудневскому взятую у его внучки Ларисы фотографию Жаркова:
— На этом фото Жарков похож на того, каким был в тридцать первом году?
Дед Лукьян близоруко вгляделся в снимок:
— Тут Афанасий Кириллович совсем юношей выглядит. В тридцать первом он намного старше был, но сходство безусловно имеется. Вот тут вот… — Хлудневский показал на правую скулу, — у него толстый рубец от ранения выделялся и, видать, нерв лица был поврежден. Когда Жарков сильно расстраивался, у него правая щека ходуном ходила…
Остаток воскресного дня Бирюков и Кротов провели в беседе с дедом Матвеем, оторвав старика от цветного телевизора. Дед Матвей на самом деле не только помнил Ерофея Николаевича Колоскова, но и знал из личного разговора с ним кое-какие подробности его биографии. Когда-то Колосков служил в Томском округе путей сообщения. Обслуживал судоходство на Оби и по притокам. Сам рассказывал, как принимал участие в ремонте Обь-Енисейского канала на реке Кети в тогдашнем Нарымском крае. На той работе и появилась у него мысль: бросить путейскую службу и заняться строительством частных водяных мельниц. В Березовке Колосков впервые появился летом 1907 года с первыми переселенцами из России, которые после столыпинской аграрной реформы эшелонами двинулись со своим немудреным скарбом в Сибирь. Снимались с насиженных мест, большей частью, люди смелые, рисковые, либо те, кому в российских краях терять было нечего. Дело в Сибири заварилось невиданное. В необжитой глухомани возникали поселения, будто грибы после теплого дождя. Истосковавшиеся по доброй земле переселенцы тут же начинали осваивать заросшую непроходимой травой да лесом целину, где не ступала человеческая нога.
