Дик Френсис - Расследование
Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.
В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.
"Дорогой Келли!
Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался – доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.
Твоя любящая мать".
Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский – они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.
"Келли!
Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".
Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.
Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.
Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.
Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.
Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.
Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.
Ничего не хотелось смотреть.
Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это – исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.
Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.
Билеты лежали на каминной полке. Для Тони, Поппи, меня и того, кого я пожелал бы выбрать себе в спутники. Билеты, за которые я заплатил двенадцать гиней и которым суждено было пропасть.
С полчаса я просидел в потемках, думая о том, что за люди соберутся сегодня на этом празднике.
Глава 8
Я поехал вполне готовый, что на меня будут таращиться все, кому не лень.
Так оно и получилось.
И не только таращились, но и показывали пальцем и отпускали замечания. Впрочем, как правило, исподтишка. Только двое демонстративно повернулись ко мне спиной.
Бал Скакового фонда, как всегда, изобиловал аристократическими титулами, бриллиантами, шампанским, знаменитостями. Чуть позже великолепие празднества слегка подпортят пролитое вино, остекленевшие взгляды, оплывший грим, запинающиеся речи, но тем не менее блеск не потускнеет окончательно. Бал Скакового фонда был одним из главных светских событий скакового сезона.
Предъявив свой билет, я проследовал по широкому проходу туда, где гремела музыка, царил полумрак, а сигаретный дым смешивался с ароматом духов. Это был роскошный бальный зал отеля «Ройал каунти», расположенного у шоссе, что вело к ипподрому «Аскот».
Вокруг площадки для танцев стояли большие круглые столы, за которыми сидели от десяти до двенадцати человек. Если верить таблице, вывешенной в холле, стол номер 32 был зарезервирован для меня и Тони. Не обойдя и ползала, я оставил попытку отыскать этот стол, потому что всякий раз, когда проходил мимо очередного стола, мне в спину выстреливал новый залп любопытных взглядов. Кое-кто со мной здоровался, но никто не мог спрятать удивления. Все было именно так ужасно, как я и предполагал.
Вдруг за моей спиной раздалось удивленное: «Хьюз!»
Я сразу же узнал голос и обернулся, испытывая такое же удивление. Роберта Крэнфилд. В шелковом платье цвета меда, верх которого утопал в золотых цепочках и жемчугах. Ее медно-красные волосы, подхваченные на макушке, спадали вниз на затылок потоком локонов.
– Вы просто великолепны, – сказал я.
– Хьюз! – воскликнула она с еще большим удивлением.
– Ваш отец здесь? – спросил я.
– Нет, – ответила она и поморщилась. – Он сказал, что у него на это нет сил. Мама тоже осталась дома. Я приехала с соседями, но ничего приятного до вашего появления не было.
– А почему?
– Вы надо мной смеетесь? Вы только посмотрите по сторонам! Полсотни человек, а то и больше, буквально пожирают тебя глазами. Неужели вам не хочется от всего этого забиться в какую-нибудь нору? Я даже ту проклятую скачку не видела и то уже такого нахлебалась, а если в меня дисквалифицировали... – Она помолчала и добавила: – Пойдемте потанцуем. Если уж идти сквозь строй, так с гордо поднятой головой!
– Только при одном условии, – сказал я.
– При каком же?
– Не называйте меня Хьюзом.
– Не поняла.
– Крэнфилд, мне надоело, когда меня называют Хьюзом.
– А-а! – Ей, по-видимому, это даже не приходило в голову. – Так как... Келли... потанцуем?
– С удовольствием, Роберта.
Она неуверенно посмотрела на меня:
– У меня такое впечатление, что я толком с вами и не знакома.
– Вы и не пытались проявить интерес.
– Вы тоже.
Черт возьми, она ведь права. Меня тошнило даже при мысли о ней. А я ведь ее совсем не знал.
– Как поживаете? – чинно осведомился я. – Разрешите вас пригласить на танец.
Мы включились в слегка модернизированный вариант племенного ритуала обитателей джунглей, ритмично дергаясь, но не прикасаясь друг к другу. На ее лице полное спокойствие и легкая улыбка. Внешне она была в полном порядке. Что угодно, но не мишень для взглядов, повернутых голов, приглушенных шепотков.
– Ума не приложу, как это у вас получается, – сказала вдруг она.
– Что именно?
– Как вы сохраняете внешнее спокойствие?
– Я подумал то же самое о вас.
От ее улыбки глаза заискрились, зубы засверкали, и несмотря на все случившееся, вид у нее был невероятно счастливый.
Мы поработали так минут десять, затем она сказала, что мы идем за ее стол, и двинулась к нему, не оборачиваясь, не ожидая моего согласия. Я не был уверен, что ее спутники будут счастливы меня видеть, и не ошибся, по крайней мере насчет доброй половины собравшихся.
– Присаживайтесь и выпейте, – протянул глава компании, томным жестом берясь за бутылку шампанского. – И поведайте нам о битве за реабилитацию Крэнфилда. Роберта говорит, вы этим занялись всерьез.
