Филлис Джеймс - Невинная кровь
Они шагали молча. Филиппа пыталась разобраться в собственных ощущениях. В самом деле, что у нее на душе? Замешательство? Да нет. Дружеские чувства? Неподходящее название для нарождающейся связи. Осуществленная надежда? Мир? Ну уж нет. Хрупкое равновесие между волнением, восторгом и мрачными опасениями не имело ничего общего с душевным спокойствием. Удовлетворение, наверное. «Теперь мне хотя бы известно, кто я. Худшее уже знаю, осталось выяснить лучшее». А главное — уверенность, что она должна быть именно здесь и что эта самая прогулка вместе, но на расстоянии с умыслом: так чтобы первое прикосновение не стало случайным — подлинный ритуал, исполненный невыразимого смысла, начало и конец чего-то важного.
В первый же миг, услышав первые же нотки, девушка влюбилась в ее голос — глубокий, неискусный, будто у иностранки, хорошо изучившей английский язык. Словно символы, рождаясь в глубине разума, не спешили наружу. Филиппа удивилась открытию: выходит, ей труднее было бы ужиться с обладательницей писклявого или хрипучего голоса, чем с убийцей ребенка.
— А чем ты собираешься заниматься? — поинтересовалась мать. — В смысле работы? Ой, прости. Подросткам вечно надоедают подобными вопросами.
— Ну, это я знала с десятилетнего возраста. Буду писать книги.
— А, так ты собираешь материал? Вот почему предложила свою помощь? Я не против. Хоть какую-то пользу принесу. Ведь больше я тебе ничего не дала.
Последние слова прозвучали просто и без тени самоуничижения.
— Кроме моей жизни. Кроме моей жизни. Кроме моей жизни.
— «Гамлет»… Странно вспоминать: я почти не знала Шекспира до того, как села в тюрьму. А потом дала себе зарок прочесть каждую пьесу, в хронологическом порядке. Их всего двадцать две. По одной за полгода — как раз на весь срок. Слова иногда отвлекают от мыслей.
Вот оно, неразрешимое противоречие поэзии.
— Понимаю, — кивнула девушка.
Гравий больно колол ноги.
— Пройдемся по саду?
— С дороги сходить нельзя. Такие правила. Иначе на всех охраны не хватит.
— Да там же ворота открыты. Хоть все уходите.
— Куда? Из одной тюрьмы в другую?
Две женщины, явно из охраны, неуклюже торопились по траве, неотступно держась поблизости.
— Как с вами тут обращались? — полюбопытствовала Филиппа.
— Одни принимали за диких животных, другие — за непокорных детей, третьи — за душевнобольных. Легче всего было с теми, кто видел в нас узников.
— А те двое, они как?..
— Подруги. Все время просятся работать в одну смену. Живут вместе.
— То есть любовницы, лесбиянки? — Девушке припомнился низкий намек Мориса. — И много здесь таких?
Мать усмехнулась:
— Как будто про болезнь говоришь. Разумеется, и это бывает. И даже часто. Люди хотят, чтобы их любили. Чтобы кто-то в них нуждался. Если ты сомневаешься насчет меня — сразу скажу: нет. В любом случае у меня и возможности такой не было. Человеку нужен тот, кого можно презирать больше, чем себя. Даже в тюрьме место детоубийцы — на самом дне. Привыкай к одиночеству, держись незаметно, только так и выживешь. А твой отец не сумел.
— Каким он был, мой отец?
— Учитель, не окончивший университета. Твой дед работал клерком в маленькой страховой компании. Пожалуй, в их роду никто не мог похвастать высшим образованием. Когда Мартин поступил в педагогическое училище, это расценили как великое достижение. Он работал со старшеклассниками в лондонской общеобразовательной школе, пока не надоело. Потом устроился на службу в газовую компанию.
— Да, но каким он был человеком? Чем интересовался?
— Маленькими девочками, — безжизненным голосом промолвила Мэри.
Филиппу передернуло; она вдруг ясно вспомнила, почему находится здесь и мерит шагами усыпанную гравием дорожку. Девушка помолчала, пока не почувствовала, что сумеет говорить спокойно.
— Это не интерес, а одержимость.
— Прости, не стоило так… Я даже не уверена, что это правда. Похоже, ты вряд ли получишь то, за чем пришла.
— Мне ничего не нужно. Я здесь не за этим.
Однако Филиппа смутно подозревала: вопрос об отце — лишь первая строчка в длинном списке ее желаний. «Я хочу знать, кто я. Хочу одобрения, успеха, любви». В воздухе повисло невысказанное: «Тогда почему ты здесь?» Девушка не знала ответа.
Некоторое время они шли молча. И вот мать задумчиво произнесла:
— Он любил посещать старинные церкви, бродить по городским улицам, гулять целый день по пирсу. Еще предпочитал подержанные книги, исторические, биографии, никакой беллетристики. Мартин жил своим воображением, а не чужим. Работу терпеть не мог, а уйти не хватало смелости. Он вообще боялся что-то менять. Говорят, именно такие наследуют землю. Ты ему нравилась.
— Как он заманил ту девочку к себе?
Филиппе пришлось постараться, чтобы фраза прозвучала вежливо, в духе светской беседы. «Как мой отец пил чай — с сахаром или без? А спортом он занимался? Да, чуть не вылетело из головы: что у них там произошло, с этим ребенком?»
— Правая рука у него была в гипсе. На самом деле была: поцарапался в саду о ржавые грабли, подцепил какую-то заразу. Он как раз вернулся с работы, а девочка в форме скаута шла домой после собрания. Муж сказал, что собрался поужинать и не может сам заварить себе чай.
Ах, вот оно что. Умно, ничего не скажешь. Дитя беззаботно шагает по провинциальной улочке, не догадываясь об опасности собственной чистоты и невинности. Девочка в форме скаута. Наверняка только и ждет возможности совершить доброе дело. Столь хитрая уловка обманет и более подозрительного или послушного ребенка. Девочка не почуяла угрозы, потому что узнала чужую беду, которой могла помочь. Филиппа так и видела: вот она бережно наливает в чайник холодную воду, зажигает газ, заботливо ставит на стол чашку и блюдце… Насильник сыграл на лучших струнах детской души — и уничтожил ее. Нет, если только зло существует, если эти три буквы, поставленные в нужном порядке, имеют какой-то смысл, то, несомненно, перед ней воплощение истинного зла.
До посетительницы будто сквозь пелену донесся голос матери:
— Он не хотел причинять ей боль.
— Правда? Чего же он хотел?
— Поговорить, наверное. Поцеловать. Потискать… Не знаю. Что угодно, только не насилие. Муж был очень мягким, кротким, слабым. Пожалуй, потому его и тянуло к детям. А ведь я могла бы помочь. Мне бы достало сил. Но ему не нужна была сила — он не знал, что с ней делать. Мартина привлекала в людях уязвимость, детскость. Он ей не сделал больно, по крайней мере не физически. Понимаешь, это было насилие, но не жестокость. Думаю, если бы я не убила ее, родители заявили бы, что мы сломали девочке жизнь и теперь она не сможет построить счастливую семью. И наверное, были бы правы. Психологи утверждают, будто бы дети не способны изжить последствия сексуальных надругательств до конца своих дней. Впрочем, я не оставила ей шанса. Не то чтобы я оправдывала его поступок, просто не надо воображать все хуже, чем на самом деле.
«Куда уж хуже?» — хмыкнула про себя дочь. Ребенок изнасилован и убит. Подробности не сложно представить. Что она и сделала. Но ужас и одиночество жертвы, особенно в последний миг перед уходом, — проникнуться ими еще более трудно и невозможно, чем постичь усилием воли чужую боль. Страх и страдание, после которых человек навеки остается одиноким.
В конце концов, Морис предупреждал ее во время одного из коротких, бессвязных разговоров за те четыре дня, пока Филиппа ожидала ответа от матери:
— Никто из нас не в силах перенести слишком много правды. Каждый творит собственный мир, в котором только и способен выжить. Ты затратила на него чуть больше воображения, чем прочие. Так ради чего все рушить?
И девушка самоуверенно бросила в ответ:
— Может, я и решу, что приятнее было бы мириться с грезами. Но теперь уже слишком поздно. Тот мир погиб навсегда. Придется искать себе новый. Этот хотя бы вырастет из реальности.
— Разве? Откуда тебе знать, что ты не променяешь одну иллюзию на другую, гораздо менее удобную?
— Факты всегда лучше фантазии. Ты же ученый… ну, или псевдоученый. Я думала, для тебя истина — это святое.
И Морис промолвил:
— «Что есть истина?» — усмехнулся Пилат и даже не ждал ответа. Факты — вещь упрямая, но сначала их нужно разыскать. И не перепутать с вымыслом.
Между тем собеседницы обошли газон кругом и зашагали обратно к тюрьме.
— У меня остались еще какие-нибудь родственники? — спросила Филиппа.
— Отец был единственным ребенком в семье. Его двоюродная сестра эмигрировала вместе с мужем в Канаду, когда начался суд, — боялась лишней огласки. Полагаю, они еще живы, хотя в то время им перевалило за сорок. А вот детей заводить не стали.
— Ну а по твоей линии?
— У меня был младший брат Стивен. Погиб на армейской службе, в Ирландии. Ему не исполнилось и двадцати.
