Екатерина Лесина - Хризантема императрицы
– Да, милая моя, Геночка и Леля были любовниками. Не спеши осуждать, дело более чем житейское, скорее уж необычен финал. И снова о старом, я охотно поверила бы в Лелину виновность, случись несчастье с Германом, но вот в обратное... зачем? Ни мотива, ни возможности... следовательно, остаются другие варианты?
– Вельский? – предположила Леночка, старательно разглядывая узоры на ковре.
– Нет, Вельский вряд ли. Он слишком сябелюбив, чтобы травить кого-то, не имеющего к нему отношения. Вот разве что Леля была еще и его любовницей... – старуха хитро поглядела на Германа. Надеется, что он опровергнет? Или распсихуется? Или вытворит еще что-нибудь интересное? Нет. Прошли те времена, когда он попадался на подобные уловки. Вот чему он научился у Императрицы, так это терпению.
– Вельский, милая, мерит все по себе. Но ты права, таблетки он нашел не случайно, и все это прекрасно поняли. Другой вопрос, для кого он их готовил? У меня один вариант – Женька.
– Его выпустили, – Леночка шмыгнула носом и посмотрела на Германа с благодарностью. Вот так, на него уже давно не смотрели с благодарностью. Да никогда, вообще никогда.
– Выпустили? – переспросила Дарья Вацлавовна. – Замечательно, все снова в сборе... тебе, милая, поберечься надо будет. Вельский – вспыльчив и злопамятен, а еще идиот. С другой стороны, именно это обстоятельство и позволяет мне вычеркнуть его из списка подозреваемых. Итак, остаются Евгения... к примеру, чтобы избавиться от опостылевшего мужа, тогда ей все равно кого было травить, главное, чтобы таблетки или флакон с отпечатками нашли у Вельского. Но он, как мы видим, сумел выкрутиться. Милослав, который очень давно и плотно интересуется моей коллекцией и имеет возможность оспорить завещание.
– Как?!
– Тише, Герман, не нужно нервничать, иметь возможность и оспорить – разные вещи. Ко всему Милочка имеет на меня давний зуб и вполне мог бы... – она задумалась и думала долго, и ни Герман, ни Леночка не решились прервать размышления.
– Пожалуй, Милослав очень вероятная кандидатура. Хитер, изворотлив, трусоват, но при этом в некоторых ситуациях готов идти до последнего. И да, Герман, он – мой родственник. К несчастью, довольно близкий. Брат, если быть точнее.
Милослав приходится Императрице братом? Родным братом? И она за несколько лет, которые Герман служит, ни разу не упомянула об этом? Да что упоминания, когда есть отношение – брезгливое, презрительное, сдобренной язвительными насмешками и явным нежеланием встречаться.
– Да, Милочка, пожалуй, мог бы... и Шурочка.
– Шурочка знал, для кого рыба, – тихо напомнила Леночка.
– Знал. Но кто сказал, что у Шурочки нет мотива отравить жену?
Брат
Девочки не было дома. Какое огорчение, какое огорчительное огорчение. Милослав расстроился ну просто до слез, он весь вечер представлял, как это будет, подымал телефонную трубку, прикладывал к уху, вслушиваясь в протяжные гудки, набирал номер... не полностью, на последней цифре клал трубку на место – еще не время.
Чуть позже.
Еще немного позже.
И еще.
А она все не возвращалась. Дрянная девчонка. Милослав ее накажет... это тоже интересно.
Вдруг, слабо тренькнул телефон, замолчал и, отойдя от удивления – в квартиру очень давно никто не звонил, – радостно задребезжал. Милослав с некоторым опасением поднял трубку, прижал ее к уху, зажмурился, наслаждаясь прикосновением теплого пластика, и спокойно, хотя сердце вдруг бешено заколотилось, произнес:
– Алло?
– А ты плохой мальчик! – радостно сообщил детский голосок. – Ты очень-очень плохой мальчик, ведь хорошие не подглядывают за девочками.
– Кто это?
– Какая разница? Главное, что я знаю. А представь, что узнает она. Или не она, а те, за кем ты подглядываешь, чтобы шантажировать? Нехорошо... опасно...
Гений
Она смеялась над ним, хохотала, громко, заливисто, тыча пальцем и приплясывая. При этом Женька высоко подкидывала ноги и задирала подол, так, что видны были и розоватые ляжки, и серо-дымчатый чулочек, прихваченный белой лентой подвязки, и пушистая хризантема ядовито-желтого цвета.
– Ты голый-голый-голый! – заливалась хохотом Женька. – Посмотрите на него, он же голый и урод!
– Заткнись, дура! – он кинул в Женьку камнем, невесть откуда взявшимся в руке, и проснулся.
Вот же, примерещится. Было фигово, в висках бухали молотки, грозя расколоть хрупкий череп, а горло драла жажда. Вельский поднялся, едва не наступив на пустую бутылку – литровую, квадратную, с нарядной черной этикеткой, на которой серебряной вязью было выведено слово. Даже два слова, но чтобы прочитать их, нужно было нагнуться. А нагнуться он не мог – болел.
Да, именно, он болел, страдал душой, а вовсе не похмельем, оно – лишь физическое отражение глубоких душевных терзаний. А водка – символ поглощения... на этом мысль оборвалась и появилась другая: в бутылке-то еще на треть, и если эту треть поглотить, то станет легче.
Женька-зараза, Женька-тварюга... он мучается, ложно обвиненный в злодеянии, а она, значит, по ресторанам, с этим старым педерастом Милославом, и потом еще говорит, что жила с Вельским из жалости, ну и из-за квартиры.
Хрен ей, а не квартиру. Завтра же шмотки на лестницу выкинет, пусть валит к любовнику, пусть делает, что хочет, но чтоб ноги ее в родовом гнезде не было! Верно, ох как верно, что таких стервесей, как она, раньше на костер отправляли, там им самое место. Или они дохли на рельсах, как дура Каренина. Но ту хоть стыд замучил, а Женька – бесстыдная.
И пляшет-то, пляшет, ножку вверх, мол, посмотри, что у меня есть... хризантема. Где он про хризантему слышал? А главное, что? И почему она с Женькой приснилась? Должен же в этом быть какой-то смысл, кроме издевательского?
Вельский сел на кровать и, обхватив больную голову руками, принялся вспоминать.
Он хорошо помнил, как вернулся, как хотел рассчитаться с маленькой тварью, подставившей его под статью, и даже почти рассчитался, но приперся старухин выкормыш Герман и полез в драку. Было бы из-за чего... из-за кого...
Потом был дом, попытка остановить кровь из носа и глухая злость на уродов, которые сговорились извести его. Правильно, уродам невыносимо каждый день видеть перед собой настоящего человека – сильного, свободного, умного, раскрепощенного телом и разумом. Уродов это бесит...
И окрасившая воду алым кровь была тому подтверждением. Он любовался ею, он думал о том, как и что напишет, остро и гневно, обличительно. И через сто лет, а может и раньше, найдется тот, кто узрит в словах истину. А потом, позже, истину эту станут учить в школе, ужасаясь тяготам пройденного пути.
Трудно быть лучше остальных. Трудно быть другим.
Мысли его прервал звонок, и насмешливый детский голос сообщил, что его жена сейчас в ресторане, с Милославом. Нет, голос как-то иначе выразился, обидно так, сделав из Аркадия рогоносца.
Но ресторан он тоже помнил, а дальше... что случилось дальше? Он вышел... он вернулся в квартиру и... снова звонок, тот же голос, сочувственный и нежный, но все еще детский. И не разобрать – мальчик или девочка. Предложение выпить, ведь ему нужно, немного... Бутылка водки в холодильнике при том, что он совершенно точно не ставил и даже не покупал такую, литровую, квадратную, с нарядной черно-серебристой этикеткой.
Вода воняла хлоркой, но Вельский пил прямо из под крана, с наслаждением ощущая, как тепловатые струйки текут по губам, по шее, как намокают майка и брюки. Прояснилось. Он выпил из бутылки, всего стопарик, для куражу. А потом, кажется, еще один... а потом явилась Женька и обозвала его скотом.
Что было дальше?
Наверное, ничего. Ярость очистила сознание, избавила его от мук рефлексии и... и надо бы чего сожрать, а то в животе урчит и булькает выпитая вода.
На кухонном столе, прямо на препошлейшей клетчатой скатерти, то ли желтой с синим, то ли синей с желтым, на препошлейшей же салфетке в виде чайника, лежал топор. Самый обыкновенный, с белым, новехоньким обухом и черным литым лезвием, на котором ярким пятнышком выделялся стикер. Впрочем, пятен было больше – темно-бордовые разводы ползли и по рукояти, и по лезвию, и на скатерти отпечатались, и на салфетке. А на самом острие, присохший к металлу, висел темно-черный колтунчик волос.
Мамочки... мамочки... это он, значит, Женьку? Вчера? Или сегодня? Но какая разница, это он ее... топором... по голове и волосы... а труп тогда где? Или он ее не дома? Выгнал, следом пошел, топор по дороге купил и...
Как Родион Раскольников. Наказание во искупление, ведь жена-предательница ничем не лучше старухи-процентщицы.
Обрыв пути на взлете жизни, вот этими самыми руками. И он, Вельский, выходит – настоящий человек, который смог, сумел, переступил, добрался до истины. И прятаться не станет, завтра же пойдет и сознается. Завтра же!
Желтую хризантему, скатившуюся под стол, Вельский заметил лишь наступив. Увядший цветок слабо хрустнул, лепестки разлезлись скользкой кашицей и, брезгливо подняв хризантему за короткий стебель, Вельский вышвырнул ее в мусорное ведро. Потом замер, прислушиваясь к ощущениям внутри – не было ни горя, ни сожаления, ни страха, лишь легкое удивление – как это он сумел?
