Войтех Стеклач - Современный чехословацкий детектив (сборник)
— Не знаю, — ответил капитан. — Мне это кажется несколько необычным. Да и вы сами…
— Кем же я вам кажусь?
— Не знаю, — повторил капитан, — безусловно, вы особого склада человек.
— Возможно. Но не убийца.
19
В конце концов меня отпустили, любезно предупредив, что если я вдруг вздумаю, например, отправиться на прогулку в Шарку или Суходол, то обязан об этом сообщить. Счет времени, что прошло с того момента, когда я нашел Зузану, все еще можно было вести на часы. Был вторник, двенадцать часов двадцать семь минут. Ровно. Люди на улицах, по-видимому, шли обедать. Значит, Зузана не хотела оставаться со мною наедине. Боялась. А перед тем она занималась любовью с Колдой. Это было ясно из намеков капитана. А может, Бонди с Колдой сговорились? Да нет, чистая фантазия.
В два часа меня ждет встреча с ансамблем в Доме трудящихся. Концерта у нас сегодня нет, но мы собирались обсудить, что петь в этом году на очередной «Лире». По словам Камила, мы ее пару раз почти выиграли, с третьей же попытки выиграем наверняка.
— Ой, это ты, привет!
В меня врезался и теперь скороговоркой извинялся Анди Арношт.
— Я тебя чуть не убил!
Он, как всегда, преувеличивал.
— Привет, — Сказал я и добавил злорадно: — Ну как, потрудились вчера с Томом над мюзиклом?
Анди состроил скорбную гримасу.
— И не спрашивай! Этот негодяй не появился. А я из-за него обегал всю Прагу. Все кабаки!
У меня не хватило совести сказать Анди, где провел Гертнер вчерашний вечер. Он еще успеет это узнать от барменши в «Ротонде».
— Я просто в ярости, — с жаром объяснял Анди, — у меня ведь музыка написана! А как давно она во мне! — постучал он себя по голове, чтобы облегчить мне возможные поиски.
— Серьезно? — заинтересовался я.
Анди слегка поколебался.
— Послушай, Честмир, ты знаешь это Томово либретто?
— Да, немного.
Хотя, подумалось мне, я должен был бы его знать досконально. Этот великий замысел Гертнера. Единственный, который творец вынашивает всю жизнь. О том, как мы начинали, наша старая компания из Врбова. Короче, о звезде, летящей в небо.
Впрочем, нет, тут же дошло до меня, я-то эту историю знаю несколько иначе, чем Томаш. И иначе знает ее Добеш. И иначе знала Зузана.
В интервью для печати она неизменно восхваляла наш Врбов. Деревня как на открытке, музыкальный папаша — все это крайне трогало публику. А наша бит-группа выглядела на подобном фоне этаким кружком «патриотов из глубинки», которые на досуге читают одноименное сочинение Раиса и развешивают дома картинки из народной жизни Йозефа Лады.
Вот это и называется «индивидуальный образ объективной действительности». И было совершенно бесполезно говорить Зузане:
— Ты что, забыла, как раздражала нас эта дыра? Городок, где все заглядывают друг другу в тарелки и под кровать. Где можно желать только одного — бежать отсюда! Что мы все в конце концов и сделали.
Но Зузана об этом не помнила — или не хотела помнить. Да и в ее репертуаре, особенно в последний период, когда она стала целенаправленно добиваться трона и короны чешской поп-музыки, хватало клюквы в духе «Избушек под горами». Родные просторы были в моде.
— Нет, знаешь ты это либретто или не знаешь? — наседал Анди.
— Да говорю же тебе: немного, в общих чертах.
— Ну ладно, — милостиво заключил Анди. — А то я нарочно спросил. Чтобы Тома не подвести, понял?
— Нет.
— Боже мой, — с сочувствием вздохнул Анди, — а вдруг бы ты украл его идею?
— Да что ты, не украду, — пообещал я. Великодушие не позволило мне объяснить Анди, что, как говаривали предки, грешно обирать нищего, тем более когда это твой товарищ. И откуда только Зузанка взяла, что я не люблю людей!
— Уверен, это будет сенсация! — набрал новую порцию воздуха Анди. — Молодой певец, лауреат «Кокоржинского дрозда», едет, видишь ли, в Прагу. Сам он из деревни, но у них там есть ансамбль… Ребята, конечно, не профи…
— Не профи? — переспросил я.
— Ну, не профессионалы, — снисходительно пояснил малыш Анди. — Но группа что надо. И вот этот козел…
— Какой козел?
Любовь Анди к жаргонным словечкам меня несколько сбивала с толку.
— Ну, козел, который выиграл «Дрозда», ясно?
— Ага.
— В общем, он думает, что он звезда, второй Готт или, к примеру, Пилат. Понял?
Это я понял. Любой из жрецов поп-музыки с радостью заменил бы Маэстро. До сих пор я следил за полетом творческой мысли Анди без особого напряжения.
— Ну вот, — сказал Анди, — значит, этот идиот в Праге. Так, да?
— Тебе виднее, — заметил я. То, что козел превратился в идиота, от меня не ускользнуло.
— Само собой, — заявил Анди. — Думает, его там только и ждали.
— Да ну? — Меня разобрало любопытство. — А его, ясное дело, никто не ждал?
— Точно, — обрадовался, почуяв мой интерес, Анди, — в этом-то вся и штука!
— А потом он возвращается в родную деревню к своему комбайну, и каждое воскресенье эти лабухи играют на танцах… — предложил я приемлемую, на мой взгляд, развязку душераздирающего сюжета.
— К какому комбайну? — растерялся Анди. — Я что, сказал, что он комбайнер?
— В общем-то нет, просто…
Анди присвистнул.
— А я и забыл, что у этого типа должна быть профессия… Постой, может, сделать из него механизатора?
— Годится, ловкий ход.
— Но главное впереди, — ликовал Анди, — главное — интрига!
— Как, это еще не все? — притворно ужаснулся я. На самом деле бред диск-жокея меня искренне забавлял.
— Да что ты! В этой дыре, где он, стало быть, работал механизатором, у него была девица!
— Маруна, — предложил я, но в голове Анди созрела другая идея.
— Да не Маруна, а Итка. Эта его девица тоже пела с теми лабухами. А когда он дернул в Прагу…
— Кто, козел? — перебил я.
— Ну да, этот идиот, — продолжал Анди. — Их, как говорится, развела судьба, и вот Итка получает письмо от одной популярной певицы: перестань, мол, зариться на своего дружка, мы, мол, с ним собираемся пожениться. Потому как она знаменитая и этот тип тоже таким станет.
— Но ведь она, эта твоя знаменитость, не могла знать…
— Чего? — забеспокоился Анди.
— Прославится козел или нет.
— И не знала, — горячо начал объяснять Анди, — но ведь она в него втюрилась.
— Так что бы ей, при ее-то блате, не помочь ему? — поинтересовался я, злорадствуя, что Анди заблудился в дебрях собственного сюжета.
— Э-э, ты ее не знаешь, — глубокомысленно подмигнул Анди, — такая, между нами говоря, стерва!
— Кто? Маруна?… То есть нет… Итка?
— Да нет же, — сказал Анди, — я про певицу. Она представляла себе дело так, что этот тип пробьется сам.
— А когда он не пробился…
— Ну да, — закончил Анди, — она его бросила.
— Зараза, — подытожил я.
— Не говори, — согласился Анди.
— И чем же это все кончится?
— Что — все?
— Да эта история с козлом и Иткой, которой та зараза написала письмо.
. — Они поженятся, — восторженно объявил Анди, — Итка его простит.
— Обалдеть, — я был просто сражен, — ничего не скажешь, Анди, здорово закручено.
— Правда? — обрадовался диск-жокей. — Меня, понимаешь, тошнит от всяких там подделок под Шекспира и компанию.
— Верно, — сказал я. — Оригинальное творчество — великое дело.
— Не прибедняйся, Честик, ты тоже кое-что можешь!
— И мне так казалось, — голос мой окрасился скорбью, — но вашему сюжету остается только завидовать.
— Смотри не укради!
— Боже сохрани, — развеселился я, — честное слово, не украду.
— Ты настоящий друг, — похвалил меня Анди. — На премьере в Карлине мы с Томом оставим тебе место в нашей ложе.
— Спасибо, — растрогался я.
— И тут такой прокол, — погрустнел Анди. — Я-то думал, что Итку, этого самородка из глубинки, будет играть Зузана.
Зузана… Слова Анди вернули меня от беспечной болтовни к горькой действительности. Так вот как выглядит мюзикл, который, согласно вчерашним откровениям Гертнера, был списан с нашей истории. У меня не было причин не верить простодушному Анди. Да, узнать нашу историю во всем этом мог бы, сняв слой всевозможных напластований, только искушенный психоаналитик. И Томаш еще мечтает о Карлине! Какое счастье, что Зузана Умерла…
— Я думал, у вас дело на мази, — сказал я Анди, — ведь ваш мюзикл вроде бы ставят в Жижкове на Малой сцене?
— Ну да, мы репетировали в субботу допоздна, но это все еще в процессе становления, ясно? «Работа в процессе», Джойс, понял?
Речь Анди пестрила этими двумя словечками, «ясно» и «понял» со знаком вопроса, хотя ничего такого, что требовало бы приложения усилий для уяснения и понимания, он не высказывал. Всякий раз, когда с языка Анди слетало: «И вот я перешел улицу, понял?» — мне хотелось вставить: «Как не понять, Анди, ты перешел улицу!» Впрочем, моя душевная чуткость никогда не позволяла мне вести себя так недостойно, и я трусливо уверял себя, что тут виновата скорее наша родная речь, чем интеллектуальные потенции ее осквернителя.
