Райнов Богомил - Инспектор Антонов рассказывает
— А что вы так на меня накинулись? — произносит Вполголоса, но раздраженно Дора. — Что плохого в том, что я виделась со старым другом?
— Плохо здесь то, что вы не знаете, кто в действительности ваши друзья.
— Их не так много, чтобы я этого не знала.
— И Филипп фигурирует среди этих малочисленных, но верных друзей?
— Я этого не сказала. Друг — в самом обычном смысле этого слова.
— Однако в прошлый раз, как я помню, вы говорили о нем, не скрывая своей ненависти.
— И тут вы не совсем точны. Я его презираю и ничего больше.
— И это не мешает вам отозваться на его приглашение встретиться.
— Он просил меня об одной маленькой услуге. Все же я ему в известной степени обязана. Он, а не кто-нибудь другой, вытащил меня из грязи.
— А что это была за услуга, о которой просил вас Филипп?
— Денежная.
— И вы помогли ему?
— Нет. У меня не было такой возможности.
— Ясно, — киваю.
Продолжаем идти по аллее вдоль канала, но это направление, по-видимому, не устраивает Дору, потому что она вдруг спрашивает:
— У вас есть еще что-нибудь ко мне?
— Наверное, я отнимаю у вас время?
— Можно сказать и так.
— Но вы ведь должны мне около часа, я ждал вас. Так что верните мне хотя бы этот час.
— Ну, не сердитесь. Я только спросила.
Еще несколько шагов по пути к неизвестности, и мы достигаем площадки с несколькими скамейками.
— Давайте немножко посидим. Я устала от беготни.
— Почему же нет, — соглашаюсь. — Тем более здесь, среди природы.
Природа, между нами говоря, здесь достаточно жалкая — бетонированный канал с редкой, ощипанной травкой на газоне, но мы пришли сюда не для того, чтобы объясняться в любви. Я закуриваю и обращаю задумчивый взгляд долу, что позволяет мне установить, что шнурок на моем левом ботинке развязался. Наклоняюсь, чтобы поправить вышеназванную часть своего туалета. Потом говорю наискучнейшим тоном:
— В прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием или чем-то в этом роде. Однако если мы и отравлены частично, то вас, извините за выражение, хоть неси в морг.
— Может быть, — отвечает женщина с полным безразличием.
— Но какая вам польза от этого недоверия?
— Она меня оберегает от пощечин.
— Разве что… А вот у меня такое впечатление, что пока вы оберегаете лицо, вам угрожают удары с тыла.
Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я подразумеваю под ударами с тыла, но ничего не говорит. Я тоже некоторое время молчу и любуюсь, как ловко завязал шнурок на ботинке. Потом небрежно спрашиваю:
— Вы действительно считаете, что чем-то обязаны Филиппу?
— А как же иначе? Столько уроков житейской мудрости он мне преподал.
— Вот как! Может, вы и со мной поделитесь чем-нибудь?
— Ну, пожалуйста. Только лучше бы вы обратились прямо к нему. Доставили бы ему удовольствие.
— Не знаю, сколько он с меня сдерет.
— Ничего он за это не возьмет. Уроки он дает совершенно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем подрастающего поколения. Скажем, появился Моньо небритым или Спас совершил какое-то хулиганство, Филипп покачает головой и скажет сочувствующе: «Не так надо, детки. Лучший способ жить непорядочно — это иметь порядочную внешность. Будь каким
хочешь мерзавцем, но никогда не веди себя мерзко, иначе сразу же возьмут на заметку…»
— Мудрая мысль.
— А увидит, что Магда загляделась в чью-то сторону, наклонится и деликатно напомнит шепотом: «Не забывай, милочка, что таким, как ты, платят по тарифу. Чем менее ты доступна, тем больше ты получишь…» И еще целая куча сентенций в том же духе.
— Теперь я понимаю, почему вы в таком долгу перед ним, — говорю я и тут же чувствую, что хотел сказать одно, а женщина поняла совсем другое. Лицо ее на какую-то долю секунды сжалось, как будто я дал ей пощечину. Потом, спустя эту долю секунды, оно обрело свою обычную бесстрастность.
— Бросьте вы свою мнительность, — говорю, злясь больше на себя, чем на нее. — Я думаю, что моя мысль ясна — после всего Филипп может еще держать вас в руках?
Дора не отвечает.
— Шантаж?
Молчание.
— Шантаж, да? Отвечайте же!
Женщина хочет что-то сказать, но только глотает слюну и кивает.
— Какой шантаж? Шантаж прошлым?
Она кивает снова. У меня ощущение, что она сейчас заплачет, но спешу себя успокоить: такие упрямые не плачут.
— Ну, я знаю ваше прошлое. Оно действительно не розовое, но это перевернутая страница. Если кто-то вас любит, он должен понять…
— Понять? — почти беззвучно спрашивает Дора. — Понять что? То, чего я и сама не понимаю?..
— Бывает, — я стараюсь ее успокоить. — В вашей короткой биографии есть три периода, которые четко разграничены. И если между вторым и третьим все еще можно обнаружить известный переход, при этом очень обнадеживающий, то между первым и вторым…
— … лежит пропасть?
— Именно.
— Это как раз та пропасть, в которую я упала.
— Случайно поскользнулись?
— Ничего подобного. Пыталась покончить с собой.
Она ничего больше не говорит по этому поводу, как не говорила ничего и на прежних допросах, протоколы которых я недавно перелистывал.
Наступают сумерки. Небо над крышами еще светлое но над нами оно уже темно-синее, и тут и там начинают мигать большие одинокие звезды. Вдалеке, на мосту, зажглись фонари. Вечерний ветерок играет с ветвями деревьев.
— Ладно, — говорю я. — Не буду расспрашивать. Это ваша личная история. Бывают такие несчастья. Оставит тебя любимый человек или что-нибудь в этом роде…
— Меня-то оставил отец…
Ах, эти отцы! И Дора тоже состряпала себе оправдание по отцовской линии.
— Что, он уехал или вас прогнал?
— Вовсе нет. Просто оставил меня.
— А матери у вас нет? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
— Мать умерла, когда мне было тринадцать лет.
— В тринадцать лет это большая потеря… Не в том смысле, что раньше или позже это легче, но в таком возрасте…
— Я не очень сильно переживала. Конечно, я любила свою мать, только без особого… тепла, потому что она была не из тех людей, которые вызывают больше, чем просто уважение, Она была человеком настроения, чаще всего — строгой, раздраженной и всегда готова была сделать тебе замечание или выругать тебя. Не успевала я вернуться из школы, как начиналось: «Садись учить уроки», «Но я только пришла с уроков», говорю ей, а она свое: «Садись учить уроки!» И отцом командовала так же: «Не читай газету за обедом!», «Надень тапки, я утром мыла пол!», «Здесь не место для пиджака!» и все в том же роде. Все это она делала, конечно, заботясь о нас и о порядке в доме, и ей даже в голову не приходило, что кому-то эта забота может стать поперек горла…
Она говорит, рассеянно глядя в сторону моста и привычно делая короткие, резкие взмахи рукой. Потом замолкает и поглядывает на меня вскользь:
— К чему я все это вам рассказываю?
— Думаю, что вы об этом рассказывали не столь уж многим?
— Никому.
— Тогда совсем не вредно однажды рассказать об этом кому- нибудь. Если хотите, конечно. Бывает, что поделишься с кем-то, и тебе самой станут яснее некоторые вещи.
— Может быть. В общем-то мне все эти вещи достаточно ясны, все по отдельности, хочу сказать… а подведешь черту, получается совсем другое…
Она облокачивается о спинку скамейки, заглядевшись на далекие смутные огни моста, и замолкает, думая о своем прошлом. Я вовсе не собираюсь вызывать ее на откровения, тем более касающиеся ее прошлого. И если кто-нибудь спросит меня в этот миг вечернего молчания: «Неужели ты не сочувствуешь этой девушке и ее трагедии», я буду вынужден ответить ему: «Да, сочувствую, хотя не знаю в точности, в чем состоит ее трагедия, только сочувствие это — мое личное дело, а шеф мой на этих днях возложил на меня другое дело, намного сложнее и важнее в настоящий момент. Потому что хоть это может звучать как узкий практицизм и меркантильность, что ли, но сейчас для меня важно не только понять трагедию Доры, но и заслужить ее доверие, отсутствие которого чертовски осложнило бы мою задачу.
— Значит, вы не очень тяжело переживали смерть матери? — спрашиваю, чтобы напомнить женщине, что она начала мне о чем-то рассказывать.
— Не особенно тяжело. Конечно, и я и отец ее любили, но как я вам уже сказала… После смерти мамы я сама стала вести хозяйство, несмотря на то что мне было только тринадцать лет. Правда, приходила женщина стирать, но все остальное легло на меня, и я справлялась, потому что мама позаботилась, чтобы я всему этому научилась. И хотя домашняя работа отнимала у меня все время, свободное от уроков, я делала ее с удовольствием, потому что делала для отца. Может быть, те годы вплоть до окончания гимназии были самыми счастливыми моими годами, годами с запахом мыльной воды и мастики.
