Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей
— Я ждала вас, товарищ…
— Евтимов, — дружелюбно представился я.
Она провела меня в гостиную. Комната казалась огромной из-за лепного потолка высотой не меньше трех с половиной метров. Персидский ковер закрывал дубовый паркет; вокруг с аристократической небрежностью была расставлена старинная мебель, неудобная, претенциозная, но по-своему уютная; на столике черного дерева дымился в чашках кофе, в бронзовую чашу в форме мидии было насыпано покупное курабье, а рядом торжественно возвышалась бутылка французского коньяка.
— Вы предупредили меня по телефону, что подъедете через пятнадцать минут, — сказала она вяло, — и у меня не оставалось времени, чтобы подготовиться. Я сварила кофе, садитесь, где вам будет удобнее.
В гостиной, озаренной светом люстры, стоял запах антикварного магазина и духов — этот успокаивающий и благородный аромат был еле уловимым, как и улыбка хозяйки дома.
— Извините за беспокойство, — произнес я вкрадчиво, — но я уже полтора месяца веду дело вашего мужа.
— Я имела честь познакомиться с вашим коллегой Карапетровым. Он обо всем меня расспросил, я была откровенна и верила, что этот ад позади.
Искренова говорила деловым тоном и не старалась разыгрывать из себя обманутую супругу.
— Карапетров заболел, и мне пришлось его заменить.
— Как он? — В ее тоне прозвучало откровенное ехидство — очевидно, она имела в виду Искренова.
— Держится… Думаю, единственная его проблема — одиночество.
Анелия Искренова поблагодарила меня ничего не означающей улыбкой.
— У вас уютно, — невольно вырвалось у меня, — я никогда не бывал в таких домах.
— Квартира, как и все, что вы здесь видите, досталась мне от родителей. Искренов ненавидел наш дом, презирал мебель, шторы, поскольку покупал это не он.
— Неужели? Но ваш супруг говорил, что после женитьбы вам долго пришлось жить в каком-то подвале.
— Это правда, товарищ…
— Евтимов.
— Мой отец был банковским служащим до и после Девятого сентября. — Она сделала упор на словах «Девятое сентября». — Он не одобрял моей связи с Искреновым, находил его двуличным, душевно нечистоплотным и непорядочным человеком. Он считал, что тот просит моей руки, чтобы прописаться в Софии и таким образом пристроиться. Я была ослеплена Искреновым. Поверьте, когда он хотел, он действительно мог быть идеальным. Мы встречались после лекций возле студенческой столовой, шли сто метров до моего дома, на прощание он давал мне камешек и шептал в темном подъезде: «Как дотронешься до него, вспомни обо мне!» Всю ночь я, как больная, сжимала этот идиотский камешек; отсюда моя привычка спать, взяв с собой какую-нибудь вещь (сейчас я ложусь с пуговицей от старого пальто). Искренов полон энергии и обаяния, он умеет все делать легко, как бы вам объяснить… У людей, которые привязаны к нему, вырабатываются ненужные привычки. Я вас утомила? Хотите коньяку?
— Спасибо, я на машине.
— Полуподвальное помещение, где мы жили с первым ребенком, было убогим, сырым, но сначала мне казалось, что я обитаю в хоромах. Мой отец и Искренов так и не помирились. Узнав о смерти отца, он тут же отбыл в командировку. Даже ненависть к моим родителям он сделал своей привычкой… Кстати, позвольте узнать: это что, допрос?
— Нет, я пришел по другому поводу, — небрежно ответил я. — Сегодня я вам задам только один вопрос.
Интуиция подсказывала, что излишнее любопытство будет утомительно и для меня, и для Искреновой. Я побаивался этой женщины — она была нервной, интеллигентной и не старалась казаться благодетельной. Кроме того, я не располагал фактами, следовательно, не мог начать. Ее глаза следили за мной бесстрастно, пальцы у нее были изящные, и мне подумалось, что в детстве она играла на пианино. Она держала сигарету с элегантной небрежностью, словно должна была ее терпеть.
— Мне нет никакого дела до Искренова, хотя наши привычки — страшная вещь! Это ничтожество научило меня относиться к нему с безразличием, и сейчас я должна или возненавидеть его, или преисполниться супружеской нежностью. Как это сделать… может, вы подскажете, как измениться?
— Наверное, мой вопрос покажется вам странным, — благоразумно прервал я ее, — но он связан с предъявляемым к вашему мужу обвинением. Есть ли в вашей семье человек, страдающий психическим заболеванием?
Она негромко, с приятной хрипотцой рассмеялась.
— Видите ли, моя дочь — студентка первого курса отделения английской филологии. Сын — школьник, и он совершенно нормальный ребенок. Мне лично вообще не свойственны истерики, ибо, как утверждает в одном романе Агата Кристи, женщина, чтобы выносить своего супруга, должна быть или очень доброй, или очень умной. Навряд ли я очень добра… — Она налила себе рюмку коньяку и выпила ее по-мужски, залпом. — А если вы имеете в виду Искренова, то он гордился своим здоровьем. Он был преуспевающим, вечно бодрым и неизменно здоровым. Совесть не мучит самовлюбленных людей, товарищ Евтимов, совесть — как недомогание, от которого страдают люди посредственные.
— Понятно… — пробормотал я, потому что догадался, что последняя сентенция адресована мне. — А у вас имеется домашняя аптечка?
— Естественно.
— Можно на нее взглянуть?
— Я не вижу причины вам отказать. Вы все-таки любезны. А могли бы проявить интерес и к корзине для грязного белья…
Я не оскорбился: все тридцать лет я имел дело с людьми, которые или угодливо мне льстили, словно я был продавщицей из Корекома, или одаривали меня нескрываемым презрением. И все равно я продолжал оставаться мусорщиком, частицей непорочной власти, которая занимается человеческими отбросами.
Я кивнул и со смиренным видом направился следом за Искреновой. Она провела меня по коридору, кокетливо облицованному фаянсовыми плитками. В глубине, наверное, находился туалет — на его двери висела плитка из керамики с изображением забавного писающего мальчугана. Но меня интересовало соседнее помещение — оно оказалось чем-то вроде кладовки, заставленной металлическими стеллажами.
— Здесь, налево, наша домашняя аптечка. Спокойно ройтесь, хотя вряд ли вам что-то приглянется. А я пока переоденусь — как-никак я работаю…
Кладовка была забита спортивным инвентарем, принадлежавшим здоровяку Искренову. Торчали дорогие австрийские лыжи и лыжные палки, в углу скромно лежали теннисные ракетки и белые кроссовки, на гвозде висели эспандеры. Может, я бы и сник при виде многочисленных снарядов, развивающих мышцы, но моим вниманием завладели четыре ящика, оставшиеся, видно, от старого кухонного буфета. Медикаменты в них валялись в беспорядке. Здесь имелись залежи аспирина, будто семья Искренова вечно болела жестоким гриппом; растворимые таблетки витамина «C», капли для ушей и носа, импортные лекарства от головной боли, пипетки, пожелтевшие пластмассовые спринцовки разового пользования, несколько упаковок с инъекционными иглами, флаконы с безобидным рудотелем. Ничего особенного. Один стеллаж был застлан слегка выцветшей картонкой, и я не поленился ее приподнять. Покрытый прахом и забвеньем, зеленоватый листок словно мне подмигнул, и на нем отчетливо выступила надпись по латыни: «Sinophenin». Своим дамским почерком профессор Колев написал мне длинный список чудодейственных промазинов. На пятом месте в нем скромно значился «Sinophenin».
Чувствуя, что мне становится дурно от волнения, я не вскрыл ни упаковку, ни пузырек с роковыми, не признающими алкоголь таблетками. Взял только описание дозировки и способа употребления на английском, французском и немецком языках. Свернул бесценную находку и спрятал ее во внутренний карман, ближе к сердцу. Пять раз сделал глубокий вдох и выдох и вернулся в гостиную. И еще в одном я был уверен: или Анелия Искренова рассеяна до глупости, или она действительно не подозревала о существовании чудотворного снадобья, называемого «Sinophenin».
— Ну, как провели время в кладовке? — спросила она меня по-свойски.
— Я повеселился.
— Жаль, если вы не обнаружили никаких улик.
Ее сожаление было неподдельно искренним (эта женщина и вправду с полным безразличием относилась к своему мужу). Она переоделась в темно-синий костюм, который при приглушенном освещении казался траурным.
— Желаю вам успеха! — бросила она на прощание. — Надеюсь, что мы с вами больше не увидимся.
— Именно этого я и не могу вам обещать, — сказал я и галантно поклонился.
(13)Шеф поточил все карандаши — разноцветные, совсем новые, они торчали в металлической вазочке на письменном столе, как колючки ежа. Если Шеф чинит карандаши, значит, у него хорошее настроение; но это, в свою очередь, означает, что он распек кого-то из своих любимых подчиненных. Чужая подавленность всегда вызывает у него прилив благосклонности.
