Ольга Лаврова - Шантаж
- В гомеопатию я не верю! Ясно?
Миркин дрогнул:
- О чем вы?
- О Праховой.
- При чем тут она? Безобидная старушка...
- Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?
Голосом Миркин владел хорошо:
- У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч...
- Мне - нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.
Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.
- Чистодел... Что его вдруг понесло?!
- Вероятно, послали выяснить обстановку.
Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.
- И вот он же - в ночь после визита к Праховой.
Миркин вцепился руками в стол:
- Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!
- Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.
Между двух стекол было заключено крошево изодранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалистического мышления) клочок фотографии с одним глазом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.
Знаменский шагал по кабинету за его спиной.
- Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.
- Нет! - вскрикнул Миркин и вскочил. - Нет, нет!
- На чьей же?
- Того, кто это сделал!
- Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пеклись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок - но не вышку же...
Миркин рывком отвернулся от стола.
- Если можно... пожалуйста. Пал Палыч... уберите это...
Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза поблагодарить - и понял, что следователю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Самому тоже стало жутко себя жалко.
- Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Семенович?
- А?.. Пятнадцать.
- С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму... И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.
- Ну почему... - вяло возразил Миркин.
- Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.
Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?
- Простите, можно еще? - потянулся он к термосу.
Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.
- Заварено с мятой?
- Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которого мать живет в прислугах за харчи и обноски, - продолжил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. - Представил вас в школе, во дворе... Самолюбивый подросток. И эта зависимость, унижение... Вышвырнутые из квартиры котята, щенки...
Миркин молчал.
- Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?
- Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?
Невыносимое у него лицо - видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в общем-то, человек.
- Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный мальчик на побегушках при какой-то дикой старухе?
- Не лезьте вы мне в душу! - запсиховал Миркин.
- Так откройтесь сами.
Миркин хотел что-то сказать, но остановился.
- Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы считаете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха...
"Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить".
- Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча...
"Опять молчишь?"
Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.
Внезапно Миркин взорвался почти на крике:
- Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..
* * *
Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.
Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон - и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.
Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали "великосветские" тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором "за клоунаду в процессе проведения обыска".
Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.
В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; "шпиков" она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над "отработанным" участком, она спрашивала грубо:
- Можно убирать?
И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье - ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.
Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме "ментиков".
- На-астя! - урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.
В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.
Знаменский хотел было угомонить ругательницу - ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:
- Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!
Действительно, хоть на магнитофон пиши "для внутреннего пользования".
Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.
- Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.
- Вы думаете, это настоящий? - невинно спросила она.
- Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.
- Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже... Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия... Даже пасьянс не удается!
- Зина, на минуту!
Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.
- Зинаида Яновна, наш эксперт, - представил Знаменский.
Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.
- Антонина Валериановна утверждает, что принимала браунинг за игрушку. Ты его осматривала?
- Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверняка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.
- Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но...
- Спасибо, Зина, все.
Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.
До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывками - отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.
- Не скажете ли, зачем к вам приходил этот человек? - показал он фотографию Чистодела.
- Хотел отдать долг Борису.
- А этот?
Прахова долго рассматривала шантажиста.
- Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.
- Полно, Антонина Валериановна, фотография достаточно разборчива.
- Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?
- Первый раз вижу.
- Ну? Что я говорила?
- Антонина Валериановна, совершенно точно известно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.
- Да?.. Ну, если известно... Но в жизни он гораздо красивее.
- Так кто он и с какой целью вас навещал?
Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:
- Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?
- Такая работа.
- Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!
