Алексей Хапров - Сын Духа Святого
Как этот следователь был далек от сложившегося в моем представлении образа работника милиции — высоконравственного, толкового человека, который всегда изобличит настоящего преступника, как бы глубоко тот ни спрятался, и непременно оправдает невиновного. До сих пор мне еще не доводилось сталкиваться с милицией. Ни в роли потерпевшего, ни в роли подозреваемого, и ни в каком ином качестве. Мое представление о ней формировалось посредством художественных кинофильмов. Таких, как, например, "Следствие ведут Знатоки". В реальной же жизни я соприкоснулся с милицией впервые.
А может, мне просто не повезло со следователем? Может, этот Тимошенко — всего лишь исключение из правил? А все остальные следователи — как раз такие, какими их изображают в кино?
— Ну так как, будем чистосердечно признаваться, или нет? — донесся до меня раздраженный голос сидевшего напротив Тимошенко.
— Мне не в чем сознаваться, — глухо, но твердо ответил я. — Я Приходько не убивал…
Все дни, что продолжалось следствие, во время которого мне пришлось вытерпеть все, — угрозы и уговоры, издевательства и избиения, — меня не оставляла надежда, что суд меня оправдает. Что уж он-то разберется, что я ни в чем не виноват. Именно эта надежда и не давала мне окончательно пасть духом. Она добавляла мне сил. Невзирая на все давление, я, все-таки, смог выстоять, и не подписал признание собственной вины, чего от меня так рьяно добивался Тимошенко.
Меня просто поражало и возмущало его явное и упорное нежелание искать настоящих убийц. Я недоумевал, как так можно работать? Ведь он обязан соблюдать закон. От него зависят человеческие судьбы. Куда только смотрит руководство Управления внутренних дел? Или оно вообще не контролирует работу своих сотрудников?
Мне раз за разом вспоминался Сморкачев. Ему, наверное, тоже пришлось пройти через все это. Боль и стыд жгли мою душу. Воистину, на меня обрушилось наказание Господне.
Увы, мои надежды на справедливый суд оказались тщетными. Во время процесса мне пришлось испить еще одну горькую чашу, чашу обмана, предательства и подлости.
Шофер Чугунов под присягой показал, что в тот злополучный день он был абсолютно трезв, и что я, дескать, сам напросился отвезти яблоки в город вместо него, объяснив, что хочу побыть дома.
Директор совхоза и агроном подтвердили, что я, якобы, заходил к ним, чтобы испросить разрешение заменить Чугунова. Им, мол, это показалось подозрительным, но они все же пошли мне навстречу. Если бы они знали, что я совершил убийство!…
В общем, я окончательно убедился, что в смерти Приходько была действительно замешана вся эта компания. Но судья, почему-то, этого не понимал. А может, просто не хотел понимать.
Против меня было всё и вся. Моим доводам никто не внял. Адвокат, робкий и безликий шепелявый мужчина, в моей защите особо не усердствовал. В те годы адвокаты еще не играли такой серьезной роли в судебных процессах, которую стали играть позже. Тогда это были, скорее, декоративные фигуры, чем полновесные участники правосудия. Меня признали виновным в предумышленном убийстве, и приговорили к пятнадцати годам заключения в колонии строгого режима.
Сидя на скамье подсудимых, мне было очень тяжело смотреть на мать. Было такое впечатление, что она постарела лет на двадцать. Ее волосы еще больше поседели, лицо высохло, пожелтело, глаза стали какими-то безжизненными. Она молча сидела, слушала, что обо мне говорят, и изо всех сил пыталась сдержать в себе слезы.
После оглашения приговора она подошла ко мне, попыталась улыбнуться и тихо проговорила:
— Возвращайся. Я буду тебя ждать.
Я ничего ей тогда не ответил. Я сидел на скамье, крепко обхватив голову руками, и был потрясен допущенной в отношении меня чудовищной несправедливостью! Почему я должен отвечать за преступление других? Почему в моем деле никто не захотел как следует разобраться? Я был просто растерян от царившего вокруг безразличия, и от своего бессилия что-то изменить.
Я не хочу вспоминать эти пятнадцать лет. Одному богу известно, как мне удалось выжить. Сибирь. Морозы под сорок градусов. Подъем в шесть утра. Работа на лесоповале до восьми вечера. Тяжелый, изнурительный труд с часовым перерывом на скудный обед. Уголовный быт с его своеобразной лексикой и безжалостными законами. Наверное, я смог выжить только потому, что был на это нацелен. Мне давала силы жажда мести. Я буквально горел желанием наказать всех тех, кто загубил мою жизнь, чего бы это мне ни стоило, и чем бы это для меня ни кончилось. Только ради этого и был смысл жить.
Но, когда мой срок подошел к концу, и я, наконец, вернулся домой, меня ждало горькое разочарование. Мстить оказалось некому. И Королев, и Гунько, и Чугунов уже отошли в мир иной. Мать за эти пятнадцать лет превратилась в дряхлую, с трудом передвигавшуюся старушку. Увидев меня, она расплакалась.
— Слава богу! Вернулся! Дождалась!
Все эти годы она жила лишь одним — ожиданием моего возвращения. Именно это ожидание и давало ей жизненные силы. Вскоре она умерла. Умерла тихо и спокойно, ночью во сне. Она словно предчувствовала свою кончину. Накануне вечером она села подле меня и сказала.
— Прости меня, сынок. Прости за то, что так мало дала тебе в этой жизни. Но я дала тебе все, что смогла. У меня не было возможности дать тебе больше.
После смерти матери для меня наступили совсем худые времена. Я остался один-одинешенек. Меня все чурались и сторонились. Меня не брали ни на какую работу. Кому был нужен уголовник-убийца? Пока мать была жива, мы хоть как-то перебивались на ее мизерную пенсию. Когда ее не стало, моим единственным источником средств к существованию стали ее небольшие сбережения. Но этот источник был скуден, и очень быстро иссяк.
Чтобы хоть как-то прокормиться, я принялся распродавать вещи, которые были в доме. Я продал телевизор, холодильник, мебель, телефон, посуду, одежду. И вот наступил момент, когда у меня совсем ничего не осталось, даже того, что еще можно было продать.
Как же это страшно, ощущать себя одиноким, беспомощным, и никому не нужным!
Глава восьмая
За окном забрезжил рассвет. Лучи показавшегося над землей солнца проникли через неплотно закрытую штору, окрасили потолок в яркий багрянец, и снова высветили скрывавшуюся в ночной темноте горечь и безысходность моего положения.
Я лежал на кровати, заложив руки за голову, и задумчиво смотрел вверх. Прошедшая ночь стала для меня определяющей. Определяющей с точки зрения своего будущего. Не сомкнув глаз до самого утра, я прокрутил в памяти всю свою жизнь. Из самых потаенных глубин моего мозга внезапно проявились подробности, которые казались забытыми навсегда. Все жизненные события вдруг предстали передо мной столь отчетливо, как будто они случились не много лет назад, а только вчера.
Какая беспредельная мрачность! Как мало мне довелось видеть радости! И каким страшным оказался тупик, в который я, в конечном итоге, попал. Это был даже не тупик, а самая настоящая западня. Западня судьбы. Судьба словно смеялась надо мной. Я поймал себя на мысли, что чем-то напоминаю приговоренного к смерти, проведшего последнюю ночь перед казнью, и горько усмехнулся. А, собственно, чего усмехаться? Ведь я действительно приговорен. Меня приговорила сама жизнь. Приговорила за то, что я есть самый настоящий подлец.
Страшно подумать, когда я умру, этому даже никто не огорчится. Все примут это как должное, как свершившийся факт, безо всякого сожаления. Мою смерть даже не сразу заметят. Бог знает, сколько суждено пролежать здесь моему безжизненному телу, прежде чем его обнаружат. Я не выхожу из дома уже пять дней, и хоть бы кого это обеспокоило! Ко мне даже никто не постучал. Как ни горько это признать, но смерть — это, видимо, то единственное, что может принести мне облегчение. Смерть — это уход в небытие, это вечный покой. Я устал от горьких мыслей о собственной никчемности, которые уже прожгли меня буквально насквозь. Я устал пребывать в постоянном чувстве раскаяния за все совершенные мною подлости. Я был настолько измучен, что хотел только одного — чтобы все это закончилось. Чтобы мои глаза навсегда закрылись, и в моем нелепом, безрадостном существовании была бы поставлена точка. Мои силы иссякли. Я устал цепляться за жизнь. Я долго старался найти хоть какой-то выход из этого тупика. Я, словно утопающий, хватался за всякую соломинку, которая давала хоть какую-то надежду, пусть даже призрачную, пусть даже мнимую, что я смогу выбраться из этого капкана судьбы, явно поставленного мне некой высшей силой, разгневанной моими грехами. Но все мои надежды потерпели крах. В мрачном, замкнутом пространстве одиночества, безразличия и неприязни, которое меня окружало, не было ни одной лазейки, ни одной щелочки, из которой бы пробивался спасительный свет.
