Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря
— И что?
— Давай предположим, что нечто подобное произошло и в данном случае — покупка картины для Геринга через Мидля и ее последующая перекупка для Линца.
— То есть Хофер просто не успел сыграть на опережение.
— Похоже.
— Но почему именно эта картина? Почему ван дер Хейден? Все равно не понимаю.
— Попробуем поразмышлять вслух. Ван дер Хейден — голландец. Нацисты считали Голландию, Фландрию и Люксембург нордическим рейхом. Объявить голландские шедевры достоянием германской культуры было гораздо легче, чем, например, греческие вазы или итальянские фрески. И великое голландское искусство семнадцатого века было бы подходящим исходным пунктом для нового порядка, новой ортодоксии.
— Ван дер Хейден жил в восемнадцатом веке. Это точно. И ни век, ни сам художник ничего особенного собой не представляют.
Майлс вздохнул и пожал плечами:
— Я тоже не понимаю. Что-то мы упустили. Но я не закончил. Подвернулось еще кое-что странное.
Покружив по залу, к столику подошел официант с оладьями. Посыпанные сахарной пудрой, плавающие в золотистом растопленном масле, они издавали густой, горячий аромат. Рут с жадностью принялась за еду.
— Вижу, ты времени зря не терял, — пробормотала она с набитым ртом.
— Держись за меня, малышка. Со мной не пропадешь. Не повеселишься, но кое-что полезное узнаешь. — Некоторое время он с интересом наблюдал, как она ест, потом извинился и вышел в туалет.
Едва Майлс вернулся, как у нее зазвонил мобильный. Рут выудила его из кармана пальто и нажала на кнопку.
— Лидия говорила, что с картиной связана какая-то история. Ее знал Сандер. Наверное, унес тайну с собой в могилу.
— Ничего. Мы его выкопаем.
Она взглянула на дисплей, выругалась и вскочила, дико озираясь по сторонам.
— В чем дело? — забеспокоился Майлс.
— Посмотри сам. — Она протянула телефон. Текст эсэмэс-сообщения гласил: «Bon appétit[8], Chickenshit»[9].
Майлс тоже покрутил головой:
— Знаешь, кто это?
Рут еще раз посмотрела на экран.
— Черт бы его побрал! Наверное, кто-то так шутит.
Она уже не вертелась, а методично обводила зал внимательным, цепким взглядом, останавливаясь на каждом лице. Когда кто-то отворачивался, она ждала, пока он снова повернется. Потом вышла из-за стола, прошлась до бара и вернулась, уже кипя от злости. Несколько посетителей замерли над тарелками, ожидая, пока она сядет.
— Ну? — спросил Майлс.
— Я здесь никого не знаю.
— А эти штуки не показывают, кто прислал сообщение?
Рут взглянула на экран.
— Только номер. Посмотри.
47 107,8682.
— Странно, — добавила она. — Сорок семь может быть кодом страны.
— Да. Санта-Клаус или Гринч[10]. Звонят из заснеженной Норвегии. Сомневаюсь, что это номер телефона. Подумай сама. Сейчас время ленча. Твой шутник не обязательно здесь. Возможно, он просто рассчитал, что ты, как и все остальные, сидишь в каком-то кафе.
— Почему ты думаешь, что это он? — сердито бросила Рут.
— Хорошо, пусть она. Он или она. Кто-то, знакомый с базовым французским и английским.
— А?
Bon appétit и chickenshit.
— Господи, Шерлок Холмс нашелся…
Майлс принял обиженный вид.
— Милочка, я всего лишь пытаюсь помочь. Весьма вероятно, что сообщение прислал человек, которого здесь нет. Хотя, с другой стороны, он может быть и здесь. Откуда мне знать.
Они еще раз огляделись, однако звонивший не оправдал надежд — не поднялся и не снял маску.
Не повезло.
Никто даже глазом не моргнул.
— Отзвонись, — посоветовал Майлс. — Набери тот же номер.
Она так и сделала, но ничей телефон не отозвался ответным рингтоном.
— Ничего. Знаешь, Майлс, это не настоящий номер.
— Слово chickenshit тебе ничего не говорит?
Рут даже не улыбнулась.
— В каком смысле? Знаю ли я, что оно означает? Фекальная масса, продукт выделения известной своей тупостью домашней птицы. Как тебе это?
— Не совсем то, чего я ждал. Любое слово может иметь ласкательный оттенок. Мало ли как люди друг друга называют.
— Послушай, я не знаю, кто у тебя друзья или любовники, но если слово chickenshit в твоем словаре имеет ласкательный оттенок, то я, должно быть, совсем не в курсе последних тенденций в гей-сленге.
Майлс покачал головой:
— Боже! Как тебе, наверное, трудно.
— Что?
— Существовать в женском теле.
Рут замолчала. Отодвинула тарелку с недоеденными оладьями. Насупилась. Ей было не по себе. Ее почти трясло.
— Пойдем отсюда, а? Что-то мне это все не нравится.
— Плохой день?
— Знаешь, слова ведь тоже ранят. Да еще все эти веселые разговоры о нацистах. Послушай, Майлс, у меня мурашки бегают по спине. Черт возьми, ты понимаешь, о чем я?
— Похоже, мы собираемся станцевать с самим дьяволом, Рут.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, но я предпочла бы оказаться в менее людном месте. — Она подняла голову, встретилась с ним взглядом и наконец пришла в себя. — И, Майлс, извини, ладно?
Они шли по Удезейдс Ахтербургваль, мимо Музея гашиша и марихуаны, Музея татуировок и Музея эротики, останавливаясь у витрин, обмениваясь комментариями по поводу представленных на всеобщее обозрение курительных принадлежностей, образцов боди-арта, фаллоимитаторов и лингамов. Рут взяла Майлса под руку и быстро приспособилась к его тяжелой, раскачивающейся походке.
У канала дети бросали хлеб чайкам. Птицы неподвижно зависали в воздухе, потом устремлялись вниз, ловко хватая крошки на лету.
В одном месте Майлс вдруг поднес к лицу Рут свою широкую ладонь и осуждающе, на манер чопорной тетушки, покачал головой, бросив неодобрительный взгляд на усатого пьянчужку, который с довольным видом мочился в канал. На нем был традиционный голландский костюм из полосатой красной блузы, черных бриджей и черной же высокой шляпы.
— Ладно, — решительно произнес Майлс. — Ты сказала, что предпочла бы оказаться в менее людном месте, так? Ну вот, я знаю такое место. — И повернул к неприметному дому на границе квартала красных фонарей. — Ну и ну, — прошептал он. — Похоже, сюда давно уже никто не приходит.
Они заплатили за вход, поднялись сначала по широким, потом по узким ступенькам и, толкнув дверь, оказались в крохотной церквушке. По обе стороны от центрального прохода стояли расположенные двумя ярусами стулья.
В церкви никого не было.
— Бессовестный турист, вот ты кто, Майлс! Куда ты меня притащил?
— А на что это похоже?
— На церковь, конечно.
— Точно, это и есть церковь. Тайная церковь, устроенная в доме. Ее построили католики во времена гонений в 1578 году. Городской совет оказался в руках протестантов, и католикам пришлось уйти в подполье.
Рут наморщила нос.
— Не самое подходящее выражение для церкви на чердаке. Тебе не кажется?
— Ну хорошо, не в подполье. Скажем так…
— Они ушли ближе к Богу, вот как. Провели этих протестантов. Утерли им нос. Но не скажу, что они так уж прятались. Посмотри, даже хренов орган сюда притащили!
Майлс поднес палец к ее губам:
— Выражайся не так экспрессивно, милочка.
Проходя мимо алтаря, Рут с трудом удержалась, чтобы не опуститься на колени. Впрочем, импульс пропал так же быстро, как и появился. Она с отвращением и ужасом посмотрела на палец, только что изобразивший на груди неясное подобие креста. Палец сделал это сам по себе. «Превращаюсь в католичку, — пронеслось в голове. — А ведь меня даже паписткой не воспитывали. Я даже не вероотступница, и вот, нате вам».
Должно быть, дело в ладане… что-то есть такое в воздухе…
Они уселись на три красных стула в первом ряду: Рут заняла один, а Майлс разместил свои здоровенные ляжки сразу на двух. Она повернулась, прошлась взглядом по обеим галереям.
Никого.
— Итак, на чем мы остановились?
— На третьей пометке.
— Напомни. Что там было?
— Альт-Аусзее — Мюнхенский коллекционный пункт. Тебе это что-нибудь говорит?
— Конечно. Музей в Линце существовал только на бумаге, а Гитлеру надо было где-то хранить награбленное. И место должно было быть безопасное, учитывая, что по всей Европе шла война. Надежное, безопасное место, которое трудно найти. Темное. С постоянной влажностью и температурой — иначе вместо сокровищ получишь груду отсыревших, заплесневевших полотен.
— Таким местом могла быть, например, соляная шахта.
— Что-то вроде Альт-Аусзее. Это ведь неподалеку от Зальцбурга, верно? По-моему, само название города переводится как «соляная гора».
— Точно, около Зальцбурга. Есть там такой шикарный летний курорт — Зальцкаммергут. Альт-Аусзее — это огромный комплекс длиной почти два километра. Внутри горы. Когда подручные Гитлера обследовали его, то нашли даже маленькую потайную часовенку — вроде этой — с картинами религиозного содержания. Полотна были в хорошем состоянии, и они поняли — это то, что надо. Пришлось, конечно, заниматься оборудованием. А потом туда зачастил маленький паровозик. Гентский алтарь, «Мадонна» из Брюгге, позднее — неаполитанские шедевры из Монте-Кассино. В общей сложности около семи тысяч картин.
