Екатерина Лесина - Медальон льва и солнца
Она коснулась пальчиком собственного подбородка, кругленького, аккуратненького, и Никита послушно поскреб свой, сдирая со щетины кровяную пленочку. Небритый. Вот стыд-то…
– Слушай. – Идея возникла в голове моментально, как и все дурные идеи – другие, по словам Бальчевского, старательно избегали Никиты. – А давай вечером поужинаем? Вместе?
Марта нахмурилась. Вот ведь, даже когда хмурится, красивая, только по-другому, иначе. Строже, что ли. Строгих дамочек Жуков старался избегать, а тут вдруг… вдруг представил, как весь вечер будет торчать в одиночестве и пялиться в стену – телика-то нету, а радио за эти дни поперек горла уже.
– Нет, ты не думай, я не маньяк. Тоска тут смертная, а мы так, посидим, поболтаем…
– О чем?
– Да о чем захочешь! Ну я в самоволку схожу! – сказал и самому смешно стало, будто он тут за проволокой колючей сидит. Хотя если подумать, то кто местных знает, может, Бальчевский их нанял, чтоб за Никитой следить, увидит кто, стуканет и будет Жукову полный кабздец. Правда, от этого мысль о походе «во внешний мир» стала казаться еще более привлекательной. А что, реальная самоволка выходит. – Вина куплю. Какое предпочитаешь? Белое? Красное?
– Зеленое, – фыркнула Марта, но, смягчившись, исправилась: – Белое полусухое.
– Будет исполнено, мадам, – Никита, вскочив, поклонился.
– Мадемуазель.
– Тем лучше! Тогда… через час после ужина? В случае невозможности встречи подайте сигнал, убрав с подоконника фикус.
– Всенепременно, – пообещала Марта, прикрывая улыбку ладонью.
Выбраться за пределы территории пансионата оказалось до безобразия просто: в заборе, как и предполагал Никита, отыскалась дыра, из тех, которые просто обязаны существовать в любом уважающем себя заборе.
Потом пятнадцатиминутная прогулка по проселочной дороге, что, спустившись вниз, вильнула к воде. Никита даже остановился было – неширокая, с заросшими рогозом берегами речушка медленно текла по желто-бурому песчаному ложу, скреблась о редкие камушки и расчесывала зеленые космы водорослей. От воды тянуло холодком, и, сбросив сандалии, Жуков вошел в реку. Хорошо. Господи, как давно ему не было настолько хорошо!
Марту бы сюда. А что, чем не романтика – ночной берег, лунная дорожка по волнам, ветер, запутавшийся в ивняке, и загадочный шелест, которого бы Марта испугалась…
А с другой стороны – мокрая трава и комары, ивняк зашелестел, и не от ветра, а от того, что кто-то прятался в густых желто-зеленых зарослях.
– Эй! Выходи! – крикнул Никита и добавил: – Никому не скажу! Я тебя не видел, ты – меня!
Никто не вышел, стало тихо. И жутковато как-то. Нет, ночью сюда он точно не попрется.
А магазин оказался закрыт на переучет. Жалко. Романтический вечер без вина представлялся совсем не романтичным.
– Калягина, твою мать! Ты что вытворяешь? Тебе что, сложно выйти и сказать: «Меня Аннушка послала»?
– Нет.
Мне не сложно. Мне вовсе не сложно. Я не боюсь камер, не боюсь людей, которые собрались тут, чтоб посмотреть на мой позор. Я даже не боюсь того, что Константин Андреевич меня прогонит. Я просто забыла слова, ведь случается же. Вот помнила, помнила, а потом забыла… а в первый раз не нарочно провод не увидела. А во второй – не виновата, что у Гарика ус отклеился… в третий… что же было в третий? Не помню.
– Перерыв! – Константин Андреевич машет рукой и без сил падает в кресло. Мне жаль его – устал и голос сорвал. Или вот-вот сорвет, потому что столько кричать – вредно для голосовых связок, так Елена Павловна говорила. – Калягина, подойди.
Ну вот, сейчас скажет, чтоб я уходила со съемочной площадки.
– Ты талантливая девочка, Берта, – он смотрит снизу вверх, исподлобья, и говорит сухо, значит, недоволен. Я привыкла, что мною часто недовольны, но все равно как-то обидно. Может, оттого, что теперь мне не все равно? Мне очень хочется остаться, почти до слез, но плакать нельзя – грим испортится.
– Ты очень талантливая девочка, – повторяет Константин Андреевич. – Но тебе не хватает опыта… репетиций.
– Извините.
– Глупости, нечего тут извинятся, не твоя вина, не твоя… – Задумчивый взгляд скользнул куда-то за декорации. Я даже обернулась – ничего, пустота искусственной квартиры, теперь, вне роли, фальшивой в каждой своей черте: диван, кресло, низкий столик, ваза с цветами – все нарочито ненастоящее, отдающее фальшью. А ведь не так давно все казалось всамделишным.
– Берта, если ты всерьез хочешь стать актрисой, а у тебя выйдет, у тебя, Берта, огромный потенциал, я сразу его увидел, почувствовал, можно сказать… – Серые глаза по-за стеклянной границей очков. Дружелюбные, даже добрые, но все равно как-то не по себе становится. Настя, остановившись за стулом Константина Андреевича, выразительно повертела пальцем у виска.
– Берта, тебе нужны дополнительные репетиции… я могу помочь.
Репетируем в его квартире, вернее, квартира принадлежит «Мосфильму», но живет в ней Константин Андреевич. У него непонимание с супругой.
Непонимание – забавное слово, желто-зеленое или красно-синее, неуравновешенное, как безмен у вчерашней торговки творогом. Черные чашечки на тонких цепочках, длинные плечи и носик-стрелка, что норовит повернуться то влево, то вправо, не находя согласия с хозяйкою весов.
Я все время думаю про безмен, пока подымаюсь вверх по лестнице: серые ступеньки, массивные перила, коврики-тряпочки у запертых дверей. За ними живут люди, поодиночке и семьями, а в семьях бывает непонимание.
В моей стране такого слова не существует.
– Квартирка, конечно, убогая. – Константин Андреевич, остановившись перед дверью, принялся шарить по карманам. Потом достал связку ключей и так же долго, торопливо, суетливо перебирал их, подыскивая тот, который подходит к замку. – Я понимаю, что достоин большего, однако, Берточка, что поделаешь, жизнь не всегда справедлива…
Дверь открывается со скрипом, выпуская наружу пыльную темноту коридора. Константин Андреевич шарит по стене, и в коридоре вспыхивает свет.
– Проходи же, проходи… – Он, присев на банкетку, расшнуровал ботинки, снял, вытер бархатной тряпочкой и аккуратно поставил в угол, пояснив: – Хорошие вещи заботы требуют.
И мне сразу становится стыдно за свои туфли, они растоптанные и с трещинками, и каблук на одну сторону стерся, а на левой вообще белым шрамом царапина.
– Ничего, Берта, – подмигнул Константин Андреевич, обувая мягкие тапочки, – мы тебя оденем, мы о тебе позаботимся.
Квартира маленькая, комната – кухня – ванная и туалет. Зато с балконом. Тоже небольшой, всего-то в два шага, зато под козырьком крыши круглый ком ласточкина гнезда, а внизу – двор как на ладони, с песочницей и качелями, с зелеными тополями и поплывшими ранней позолотой березами, с черными асфальтовыми дорогами и красным, нарядным авто у соседнего подъезда. Константин Андреевич курит, опершись на перила, а пепел стряхивает в воздух.
– Тихий район, спокойный. Люди хорошие. Наверное.
– Почему наверное? – Немного не по себе оттого, что я вот так запросто стою рядом с ним и разговариваю, как будто Мышин – обыкновенный человек. А он необыкновенный, он – гений.
– Потому что я с ними не знаком. Я здесь, милая моя, инкогнито. Знаешь такое слово?
– Знаю.
– Видишь ли, Берточка, я – человек, так сказать, непростой. Народный артист, заслуженный режиссер, лауреат Сталинской и Ленинской премий, да и не только их. – Он, перевесившись через перила, сплюнул вниз. – Подумай, во что превратится моя жизнь, если все они… – Константин Андреевич обвел рукой, будто линию прочертил между нами и домом напротив, и тем, что сбоку выглядывает, и тем, что не виден с балкона, но тоже есть, приземистый-трехэтажный на фоне пятиэтажных высоток. – …если они узнают? Бесконечные визиты, автографы, чаепития, приглашения в гости, на которые мне придется отвечать отказом, а значит, пойдут обиды. И самое страшное знаешь что?
Не знаю. Мне бы хотелось пойти к кому-нибудь в гости. Вон в ту квартиру с красными шторами, или в другую, где на балконе стоит велосипед, или в третью, где штор вовсе нет, как и велосипеда, зато окна нараспашку, будто приглашают.
Константин Андреевич берет меня за руку и, отчего-то понизив голос, продолжает рассказывать:
– Самое страшное – это желание нашего народа сниматься в кино! Жены, дети, друзья, подруги, ближние и дальние родственники людей, с которыми я и не знаком-то, начинают просить, умолять, даже требовать! А ведь я, Берта, не работаю абы с кем. Я, Берта, ищу таланты. Вот увидел тебя и понял – талант. И никакой протекции…
