Мэри Стюарт - Заколдованный конь
И не обращая внимания на мою реакцию, он пошел через двор на запад к горе, где входная арка делилась на два больших входа, очевидно, в какие-то подсобные помещения. В северо-западном углу виднелись арки поменьше, некоторые закрыты тяжелыми крепостными дверями, но три крайние открыты. За одной из них вроде отсвечивали машина и какое-то огромное средство передвижения, очевидно, карета. Граф толкнул дверь, которая вполне бы подошла для не слишком древнего кафедрального собора, и взял с крюка фонарь. Он зажег его, к моему сожалению, не кремнем и кресалом, а обычными спичками. Потом с кратким извинением, что не пропускает меня вперед, пошел указывать путь, высоко держа фонарь над головой.
Даже прилизанная идеальная чистота конюшен дедушки Тима не приготовила меня к такой роскоши. Слегка попорченная и оплетенная паутиной, но настоящая, отблеск давно исчезнувшей жизни. Освещенное колышащимся светом великолепие конюшен принимало призрачный готический оттенок, который сам замок потерял из-за последних усовершенствований. Из старины глубокой вышел и граф с его убеждением, что прежде, чем заботиться о себе, нужно подумать о коне. Похоже, ничего не считалось слишком хорошим для коней Зехштейнов. Сводчатое, как церковь, помещение, арки потолка, колонны из крапчатого, как змеи, камня, стены отделаны определенно мореным дубом, перегородки из того же материала. На стене каждого загона – щит с готической надписью, очевидно, это – имена когда-то исчезнувших коней. И мраморные ясли. Помещение не было пустым. Время сложило у дальней стены ящики, у одной из стен пристроились карета с золотом на колесах и дверях и современный автомобиль. Загон в конце конюшни был пустым, очень чистым, в яслях – свежее сено. Имя на щите – Грейн. Граф ничего не сказал, а я не спросила, но мне показалось, что это приготовили не для старого пегого – надпись на щите свежая и металлический ящик для зерна сравнительно новый.
«Видите, – сказал граф, – здесь есть куда привязать Вашего коня, Джозеф покажет Вашему человеку комнату для седла и пищу».
Я уже решила, что коню лучше ночью попастись, и заметила симпатичный альпийский лужок меньше, чем в ста ярдах от моста, но сказать я этого не смогла. Я поблагодарила графа, восхитилась конюшней и послушала его воспоминания о прошедших днях, пока он провожал меня к выходу. Он пропустил меня вперед и повесил зажженный фонарь на старое место.
«Ваш человек, безусловно, потушит его, когда закончит». Вдруг что-то привлекло его внимание. Как совсем недавно Шандор, он смотрел на «драгоценность» на моей груди. Но приступил он к этому вопросу намного более интеллигентно.
«Простите, я восхищен Вашим украшением. Очень красиво».
«Но на самом деле это – не драгоценность, просто стекло. Подарок из цирка, сувенир. Я, очевидно, должна была сказать раньше: конь, которого приведут, какое-то время жил с цирком и заболел, поэтому они оставляют его на мое попечение на день или два. Это стекло – благодарность за мои поступки, его для меня откололи от лошадиного седла. Но правда очень красиво?»
«Очень. – Он наклонился ко мне с невнятным извинением. – Да, наверное, можно понять, что это – не настоящее. Тогда Вы, скорее всего, не носили бы его, а держали в сейфе. Лучший камень – тот, который можно носить без страха. Мое внимание привлекло то, что он кажется знакомым. Пойдемте, я Вам покажу».
Он быстро провел меня через двор, по ступенькам и к двери с надписью «Private». Частное крыло дворца производило такое же впечатление, как конюшня. Конечно, без пауков и пыли, но тот же дух предыдущего столетия. Электричество устанавливал человек, явно не любивший современные штучки – маленькие лампочки светили тускло и располагались далеко друг от друга. Старый граф провел меня по красиво изогнутой лестнице на площадку, освещенную лампочкой свечей на сорок, и остановился перед огромной картиной – в коричневых тонах, больше, чем в человеческий рост, леди в одеждах эпохи императрицы Марии Терезы. Кружева на животе леди держала брошь в точности такая же, как моя – золотая филигрань, центральный голубой камень, масса маленьких бриллиантов – все то же самое. Единственная разница – там-то уж точно все настоящее, никто с такими бледными тяжелыми глазами и Габсбургским подбородком не мог бы одеть что-то с циркового седла.
«Это моя прабабушка. То же украшение есть еще на двух портретах, но они не здесь, и я не могу их показать. Они оба в Alte Pinakothek в Мюнхене».
«А само украшение?» Все мои дикие фантазии об украденной драгоценности, переместившейся на цирковое седло, а оттуда на мое плечо быстро расстались с жизнью от его ответа: «Тоже в Мюнхене. Большинство фамильных драгоценностей там. Вы их можете посмотреть когда-нибудь. Но тем временем, я надеюсь, Вы получите удовольствие оттого, что носите самое из них знаменитое. Это подарок царя, о нем рассказывали романтические, но наверняка не правдивые истории… Но романтиков не переубедишь, и украшение часто копируют».
«Обязательно когда-нибудь съезжу в Мюнхен посмотреть, – сказала я, когда мы повернули к выходу. – Но это правда замечательно! Спасибо большое за то, что Вы мне показали портрет, я буду ценить мой подарок еще больше, он будет напоминать мне о Зехштейне».
«Очень мило с Вашей стороны, дорогая. Не буду Вас задерживать. Вы, очевидно, хотите видеть своего человека. Но, может быть, Вы когда-нибудь доставите мне удовольствие и разрешите показать весь дворец? У нас тут еще есть несколько сокровищ, возможно, они Вас заинтересуют».
«С восхищением. Спасибо». Он проводил меня обратно в холл.
За большим столом писала седеющая женщина средних лет, перелистывала большую пачку бумаг, соединенных большой металлической скрепкой. Маленький ротик между двумя отвислыми щеками выглядел, как затаившийся осьминог меж камней. Я приняла ее за регистраторшу или экономку и удивилась, когда она, увидев меня перед графом, выходящей из северного крыла, приняла выражение не приветствия, а холодного удивления.
Мягкий голос графа сказал из-за моей спины: «А вот и ты, моя дорогая».
«Я была на кухне, ты меня искал?» Значит, это – графиня. Наверно, белая блузка и цветастый передник, подходящие для Аннализы, – ее жертва новому положению владелицы отеля. И она, и ее муж говорили по-английски, только голос у нее немного визгливый и возбужденный.
Она решила излить свое возбуждение на меня.
«Приходится следить за всем самой. Как поживаете? Надеюсь, Вам удобно. Боюсь, что с обслуживанием у нас сейчас все не так, как надо. Но здесь в деревне все делается труднее и труднее с каждым днем, даже с этими усовершенствованиями. Очень трудно с местной прислугой, а слуги из города не хотят жить в изоляции…»
Я вежливо слушала ее рассказ о неприятностях и бормотала что-то доброжелательное время от времени. То же самое я слышала много раз от владельцев отелей в собственной стране, но никогда это не преподносилось с такой обидой в голосе. Я уже задумалась, не предложить ли помощь в уборке кроватей.
Когда она, наконец, остановилась, я сказала:
«Но здесь очень красиво. И моя комната, и все место, и очень хорошо все содержится. Восхитительно посетить настоящий замок. Наверное, это было прекрасно в древние времена».
Твердые линии ее лица немного расслабились.
«Да, древние времена, боюсь, Вам кажется, что это очень давно…»
Граф сказал: «Я показывал миссис Марч портрет графини Марии».
«Да, боюсь, что лучших портретов здесь уже нет. Мы пытаемся жить как можно лучше способами, которые раньше казались невозможными. Все лучшее проходит…»
Я опять что-то пробормотала, уже совершенно несчастная от такой целеустремленной печали. Она, наверное, питается ею, и ничего ее так не разозлит, как улучшение положения. Таким людям надо обидеться, чтобы почувствовать себя живыми. Какой-то пережиток, боязнь вызвать на себя гнев ревнивых богов заставляет их бежать даже от намека на счастье. Трагедии им нравятся больше смеха, Лир больше Розалинды.
Я спросила: «А мой муж ничего не сообщал, графиня? Мы договаривались, что он, может быть, сегодня приедет».
«От мистера Марча? Да… Минуточку. Он прислал телеграмму. Вот она».
Она вручила мне телеграмму, которая, конечно, оказалась на немецком.
«Может быть, Вы ее переведете?»
«Тут только сказано, что, к сожалению, он должен отложить приезд. Но есть еще одна, на английском».
Во второй было написано: «Очень жаль не могу присоединиться но свяжусь люблю Льюис». Я уронила ее на стол. Серые глаза графини наблюдали меня с любопытством, я поняла, что мое лицо выражает беспредельное разочарование и взяла себя в руки.
«Какая жалость. Я думаю, он позвонит утром или даже вечером. Спасибо большое… Мне надо выйти и посмотреть, не идет ли мой юный друг. Еще раз благодарю Вас, граф». И я повернулась, чтобы уйти. Не имелось у меня сил объяснять графине что-нибудь про коня.
Но если она и собиралась продолжать разговор, муж не дал ей такой возможности.
